Карточки обычно выдавали по месту работы или жительства, в жакте. Чтобы получить их, необходимо было предъявить паспорт, где обязательно должны были содержаться отметки о прописке, — без этого на паек не могли рассчитывать. Некоторые пользовались неразберихой и получали карточки дважды — и на предприятии, и в домоуправлении, но это случалось редко. Получали карточки на фабриках и заводах и родственники умерших рабочих, не сообщавшие о их смерти. Сам этот обычай первой блокадной зимы — получать карточки за родных, которые являлись лежачими или не имели сил из-за истощения дойти до места работы, — был широко распространен, и с этим, конечно, мирились, поскольку иного выхода не было. Карточки должны были сдавать во время эвакуации, помещения в стационары, детские сады и больницы, при переводе на котловое довольствие, но пользовались любыми способами, чтобы избежать этого. Должны были сдавать и карточки умерших жильцов (без этого не выдавали справки о смерти). В январе это правило негласно и явочным порядком было отменено. А.Н. Болдырев так описывает 19 января 1942 года свой разговор с участковым милиционером, который должен был подписать акт о смерти: «Началось с препоны. Сдать карточки. Я говорю: у меня их нет. — Достаньте. — Не могу я заниматься розысками… Вдруг: Давайте паспорт… И составляет акт»{522}. 7 февраля 1942 года начальник Управления милиции Ленинграда Е.С. Грушко разрешил оставлять карточки умерших в их семьях — диктовалось это, правда, не столько гуманностью, сколько стремлением быстро очистить дома от трупов{523}.
Выдавали продукты по карточкам в разных местах, но чаще всего в магазинах и столовых. Прикрепление горожан по их желанию к определенным магазинам в декабре 1941 года объяснялось необходимостью упорядочить их снабжение, но в тех условиях, когда не хватало продуктов, эта мера должного эффекта не имела. На каждой карточке стоял штемпель «прикрепленного» магазина, но некоторым удавалось преодолеть и это препятствие и, пользуясь сумраком в помещениях, получать товары не в «своем» магазине, прилавки которого были пустыми, а в соседнем, куда их завезли.
Нередко продукты по карточкам отпускали в столовых, в том числе масло и даже хлеб. В то время, когда у магазинов стояли длинные очереди, этим дорожили. Многие столовые были ведомственными, чужие люди туда не допускались, поэтому талоны удавалось «отоварить» быстрее. Редко кто полностью съедал свою порцию в столовой. Откладывали в мешочки и склянки котлеты, сахар и кашу, даже гущу супа, и несли домой, иногда пряча их под одеждой перед проходной: выносить обеды из фабрично-заводских столовых (как и школьных) нередко запрещалось, хотя за этим мало кто следил. Чаще всего съедали сразу первое и второе (суп и кашу), за которые отдавались крупяные талоны. Порции по мясным талонам (биточки, студни, котлеты, в лучшем случае колбаса и сардельки) приберегали к домашнему ужину. Без преувеличений можно сказать, что именно крупяные обеды, хотя они и не являлись особо питательными, помогли выжить многим ленинградцам. Директора предприятий, их заместители и главные инженеры, деятели науки, литературы и искусства, руководящие работники районных и городских партийных, комсомольских, советских и профсоюзных организаций питались в столовых по так называемым обеденным карточкам — они выдавались дополнительно к получаемым им карточкам I категории{524}.
Огромным бедствием для блокадников стала потеря продовольственных карточек. Чаще всего подозревали воров, но, как считала Л.Я. Гинзбург, это явление, приобретшее массовость, было и «следствием истощения и перенапряжения сил». Первые заявления об утере карточек датированы октябрем 1941 года, но и летом 1942 года эта проблема оставалась актуальной. Блокадников, у которых были украдены карточки, встречали тогда «чуть ли не ежедневно в столовых, учреждениях, в трамваях». В октябре 1941 года было «восстановлено» 4800 утраченных карточек, в ноябре — 13 тысяч, в декабре — 24 тысячи. В масштабах города это было не очень много (выдавалось около двух миллионов карточек), но власти предполагали, и небезосновательно, что число утраченных продовольственных документов будет только возрастать. Мнения руководителей города разделились. А.А. Жданов, А.А. Кузнецов и Д.В. Павлов выступили против выдачи новых карточек, П.С. Попков и секретарь Ленинградского горкома ВКП(б) Я.Ф. Капустин возражали против этого. Точка зрения А.А. Жданова стала определяющей. 12 января 1942 года Ленгорисполком запретил обмен потерянных карточек на действующие. Оговорка о том, что обменивать можно лишь в исключительных случаях, содержавшаяся в директивных документах, превратилась в своеобразную лазейку, призванную смягчить категоричность запретов, а затем и негласно отменить их. Началась эпидемия смертей, и не было возможности скрупулезно оценить, являлся ли случай «исключительным» или нет. Как бы то ни было, но во многих районах города как раз в январе 1942 года подавляющее большинство заявлений об утрате карточек было удовлетворено{525}.
Порядок выдачи новых карточек многие блокадники считали чрезмерно бюрократическим. Инспекторы из учетного бюро должны были посещать квартиры заявителей и опрашивать их соседей, чтобы выяснить, в каких условиях они живут. По результатам обследования составлялся акт, который служил основанием при решении вопроса об обмене. Как правило, равноценным он не был: категория карточек на месяц или на декаду обычно понижалась. Вся эта процедура могла занимать несколько дней, что для истощенных людей было слишком долго, и являлась, откровенно говоря, бесцельной. В докладной записке военного прокурора города П. Панфиленко отмечалось, что в Петроградском районе к 22 января 1942 года не было рассмотрено 110 заявлений, поступивших 5—10 января, а в Куйбышевском районе из принятых до 10 января 1006 заявлений рассмотрено только 590.{526}
Едва ли, однако, могли послать инспекторов по всем адресам заявителей — для этого не имелось ни сил, ни средств, ни сотрудников. Тем, кто потерял карточки, приходилось самим собирать ворох официальных бумаг, справок и объяснительных записок, неоднократно ходить из одного кабинета в другой и стоять в длинных очередях в помещениях учетных бюро, и, о чем не сказать нельзя, выслушивать оскорбления от служащих. Грубость их отмечалась неоднократно. Издерганные нескончаемым потоком людей, охрипшие от споров с ними, видевшие в посетителях часто мошенников, желавших обмануть других, они чувствовали свою безнаказанность и не стеснялись выказывать неприязнь к людям, которые зависели от них и потому опасались им перечить. «Обе полуинтеллигентные, грубые, — писала о сотруднике учетного бюро 18 января 1942 года Л.В. Шапорина. — С 9-го числа хожу через день, вместо карточки второй категории… мне подсунули третью категорию, иждивенческую. Напутали и теперь глумятся надо мной. “Убирайтесь”, — кричит». Она стала свидетелем и другой сцены: «Пожилая, очень милая “дама” просила их перерегистрировать карточки своего зятя не по месту работы, а по месту жительства: “Да идти некому, зять болен, при смерти, внук тоже болен, я не могу так далеко”. Все было тщетно. “Везите в гробу”, — ответили ей»{527}. Среди работавших в учетных бюро нередко встречались люди милосердные, честные, порядочные, готовые быстро помочь — тем прискорбнее, что находились и те, для кого жизнь чужого человека стоила дешево.
Глава четвертая.
Еда
«…Я услышал обрывок разговора между женщиной и мужчиной, догонявшими меня, — …и это мы пробовали в смертное время», — вспоминал В.В. Бианки, приехавший в Ленинград весной 1942 года{528}. «Пробовать» приходилось почти всем — хотя самая омерзительная «гадость» из пищевых суррогатов доставалась людям, оказавшимся на дне блокады, не имевшим «связей» и знакомств, не желавшим, да и не способным безжалостно отодвигать локтями других.
