— Верно. Есть действительно ценное месторождение, — говорил почему-то преимущественно мне. — Целый город. Но это не совсем здесь. Дальше. На берегу озера. Красивое место. Жаль, что не можете дольше остаться. А то — оставайтесь. — Стараясь улыбнуться. — Будем рады. Что-нибудь придумаем.
На улице он расправлялся:
— Охрану отсюда! Убирайте, убирайте всех!
Что?! Грохот затопил нас, тяжелые страшные марши, запаленные выдохи тел — это негр бездумно включил телевизор, и мы завороженно уставились: неузнаваемая площадь, покрытая шапками и плечами, сплошь осененная знаменами, как травой, раскачивалась вокруг переливающейся массы оркестров, грохотавших, грохотавших, как сердце, гнавших волны от себя; площадь лежала как шерсть, как брюхо зверя, расставившего свои косматые конечности в улицы и переулки, и молчала; жутко, словно мы слышим трепет каждого знамени; в телевизоре пошуршало, и близкий голос буднично сообщил:
— В гостинице «Дон» подходит к концу представление Президенту России и Генеральному секретарю Организации Объединенных Наций руководителей города и области. Сейчас наши гости в сопровождении губернатора Виктора Алексеевича Губина, которому, как стало известно буквально только что, указом Президента присвоено звание генерал-майора, выйдут на крыльцо гостиницы и примут участие в праздновании открытия памятника «Исток Дона».
Марши оборвались по едва уловимому муравьиному взмаху, набрали воздуха, и общей мощью загрохотал гимн.
— Скорее! Надо идти! — орал Губин, отворив дверцу, заглушая. — Я прошу! — Заткнул телевизор, но гимн гремел громче, с улицы, близко, потряхивая землю, по которой мы пробежали в растворенную дверь, в страшном воздухе, в кинобудку и дальше — меж круглых железных коробок и киноаппаратов, уткнувшихся в отверстия в стене, похожие на корабельные бойницы, и вышли в голый, дочиста вымытый проход, упиравшийся в двойные стеклянные двери — издали сияло золото круглых ручек. Верхняя часть дверей пропускала небо, внизу сгрудились дома, на донце темно шевелилось человеческое тесто, гимн, взрывами оглушал, я задыхался в броне тяжелого, обшитого ватой пиджака, негр унимал трясущиеся руки.
Губин оперся на стену, запрокинув бледное лицо, морщась, будто болит, сглатывал, скулы ему перехватывали невидимые скобы, очнулся, поболтал губами, сильно насунул фуражку и, как только отыграл гимн, растолкал двери и прошел крыльцом уверенным шагом на глаза неистово взревевшей толпе — и долго успокаивающе держал поднятой руку, другой, затрепетавшей, никак не мог достать бумагу из кармана кителя.
Этот день… Многие века… Я не понимал ни слова. Он читал короткие, громкие слова. Когда замолкал — площадь хлестала ладонями. История нашей великой страны… Рубаха моя намокла совсем, горячая испарина уводила зрение, мешала дышать. Я боялся свалиться. Я чуял, если хлопают, значит, сейчас — мы. Но он брался читать дальше. Свершений… На пути… Так тянулось, иногда вдруг холодно — когда ветер растворял чуть двери и проскальзывал к нам ледяными свитками, казалось, все обойдется.
— Господин… — негр показал мне: послушайте. — Мы не так. Не надо было строить. Нам важным оставить лицо, впечатление от нашей великой, нашей русской земли, ничего другой оставить не можем. Так сломать, сровнять, а построить малую часть. Но на великий размер. Все пройдет, все пройдут, от нас останется эта часть. Приедут другие, приплывут, дойдут нас и скажут: какой же великий был тот народ, если такой великой у него такая малая у всех часть, и как же был велик тогда их весь город, и — замолчат. Выстроить одно — крыльцо, уборную. Проходную. Но — большую.
Я ответил знаками: все уж, идет за нами. Губин пьяно пробирался к нам сквозь двери и рядом махал фуражкой на распаренное лицо, пот с его бровей капал на щеки, он норовил подхватывать его губами и кособочил рот. Негр отвернулся, на площади — ни звука. Негр отправился прочь, Губин ринулся вслед, с воздетой рукой, но не мог проговорить сквозь перехваченное горло, лаял:
— Хэй-эй-хэй, — пытался отхаркаться.
В проход запятились два солдата. Один натирал пол обутой на босу ногу щеткой, второй осушал тряпкой получающиеся мыльные разводы, Губин засипел:
— Кто?! Да кто?!
Солдат с щеткой мигом оборотился, увидел меня — ахнул, они бросились прочь, один поскользнулся и полетел негру под ноги, крутанулся на полу, подальше от протянутой негром руки, Губин намертво ухватил негра под локоть и чеканил, вздыхая:
— Я рад. Что мы провели. Успешные переговоры. Позвольте вас, теперь…
Подтащил негра ко мне, мой локоть сам собой подставился Губину — он двинул нас вперед, мы миновали двери, за ними стало не продыхнуть — и заухали взрывы, в небо высоко побежали лохматые тропинки салюта, пересекаясь, разбухая вспышками, наливаясь светом, как царапины наливаются кровью, превращаясь в цветы, замирая и пропадая напрочь, рассыпаясь огненной дробью и хором взлетая еще, — «Ура-а! Ур-ра-а!!!» раскатывалось в ответ, мы остановились на высоком крыльце, выложенном серыми плитами, расступались ближние люди, образуя вокруг нас поляну с ровными углами, а народ стоял там — дальше еще, за легкой оградой, внизу, и площадь смотрела на небо, салют влажно дрожал на лице Губина, он еще подвигал нас вперед, туда, где, как цапли, одноного стояли микрофоны, на постеленный коврик, красный с желтой каймой, салют ослеплял разные щеки домов, то приближая, то затемняя их, площадь вдруг закричала разом: откуда-то со стороны, в небе, оказались легкие чашечки парашютов — от них заклубились цветные дымные хвосты, закручиваясь друг за дружкой, ослепляюще засияли прожекторы — они тяжело поводили безухими головами, пока тесно собрали свет на той стороне площади, на глыбе, завешенной мешковинным полотном, как зеркало; Губин негромко проговорил в микрофон, но по тому, как замерла площадь, я понял: его слышат.
— Дорогие друзья! Мы все так долго ждали этого дня. И так много сделали прежде, чем он наступил. Право. Открыть памятник. Исток Дона-а. Пре-до-ставляется. Президенту! Российской Федерации! — И он сильно захлопал, и замолотили руками все, заревело, удушающе затряслось, Губин поощрительно улыбался мне, встряхивая, как лошадь, головой: ну! Я ступнул к микрофону.
— М-мы… — Не прерывалось, гремело — мой голос не усиливался, Губин отрицательно тряс фуражкой: нет нужды, — и, ударяя в ладоши, задирал правый локоть и делал умоляющее лицо, и я зеркально поднял руку, словно желая поправить волосы, и — «Ура-а!!! Ура-а-а!» покатилось, раздробляясь в невнятный рокот и собираясь наново — «Ур-ра!!!» — с глыбы слезла веревка, и за ней ломтями отлеплялось полотно, как простыня с мокрого тела, открывая каменную громаду памятника, на которой вновь сошелся свет, и тотчас взмыли вокруг снежные усы фонтана, и я догадался: это сделала моя рука. «Ур-ра-а-а! Ура!» — взлетало и угасало, и знамена кружили, гоняясь за своими хвостами, свертываясь в воронки; снесенными ветром яблоневыми лепестками сошли с рук и белой рябью замелькали голуби, поднимаясь ввысь и темнея. Губин шагнул трижды на ступень вниз и остановился впереди нас, смирно, только завел за спину руку и потряс ею — и я как завороженный поднял свою ладонь и так же мелко замахал ей, будто протирая невидимое стекло, и немедля ряды народа смешались и пошли в пляс, волнами приседая, раскручивая пенные подолы, вверх растягивались гармони, подымались ложки, белые, как кости, дудели в рожки с ближних крыш, вкруг фонтана разноцветными венками завелись пестрые хороводы, над головами, словно подброшенные, взлетали плясуны в кумачовых рубахах, новые парашютисты в небе образовали звезду. Губин чаще, чаще хлопал, ближние к нам, в погонах, хлопали также, не видим ни одного лица, я даже не чуял ветра, хотелось спуститься — вдруг наткнусь на стекло? — визги и посвист неслись отовсюду, негр как заведенный ладонями ударял, он начал повторять какие-то слова, я скосил глаза: негр плакал, жалко расклеив толстющие губы, и черные капли ковыряли ему рубаху и воротник, он тягуче, вчуже твердил:
