— На-за-ад! Спасать! Вязать плоты!

И сейчас же его вышвырнула наверх та же страшная сила, и он взбрыкивал, скидывал одежду, истощенно хрипел и выжимал шапку, мутная вода без ряби казалась неподвижной, но, если глянуть на края, заметно, как поднимается она, мерно раскачиваясь, как опирается на уступы и разливается шире, опять показалось: мы падаем — невольно все отступали; противоположный край раскопа вдруг оказался другим берегом — далеко, грязное тесто пучилось и соединяло берега, люди замолкали, носились и кричали две чайки, ныряя к воде и качаясь в воздухе, вода замедливала подъем и вращение, в ней можно было различить тряпки, черенки лопат, доски, кверху днищами плавали лестничные звенья, то и дело вода выпускала из нутра неприятно рыгающие пузыри. Дождь истощился, небо выбелилось. Дождь растопил снег, и кругом открылось поле, слегшая трава, похожая на бурые водоросли, весенне пахло хвойными иглами, в мокрых кустах с сухим трепыханием путались воробьи, деревья почернели, разжигали костры, я нашел Свиридова, он, приплясывая, переодевался в сухое, слезы сползали с его лица сами собой, я спросил:

— Докопался?

Он зашатался меж молчащих, сбивающихся у костров людей, оборачивался, замирая на пузыри, выпрыгивающие из глуби, он хватал неуверенно за ближние рукава.

— Все здоровы? Что, или кого-то нет? Слава богу — живы! Или кого-то нет? Носить дрова, установить очередь! Посмотрите друг на друга — кого не хватает? Все? — И возвышал голос: — Ничего, ребята, подымемся! Возьмем у американцев опыт. Американцы давно придумали, как поднять. Не повезло — подземная вода, избыточное давление. Нам поверят!

Свиридов закрыл обеими руками лицо — по дороге спешили черные автомобили и останавливались «елочкой», крылышками распахивались дверцы, последним прибыл автобус Львовского автозавода.

Прапорщик едва не упал, но освобождался от подхватывающих рук.

— Уже. Умеют работать. — У него слезливо схватывался подбородок. — Я отвечу! За мной не ходить! — И покачался навстречу бежавшим от автомобилей — развевались плащи, я не отставал, Свиридов что-то приговаривал себе под нос, смазывая ладонью по бровям, негромко запел, тяжким вздохом набирая дыхания для очередного куплета, остановился, дойдя до отведенного себе предела, и опустился на колени, расставив руки коромыслом, и заплакал в голос, я вцепился в его плечо.

— Товарищ прапорщик! Встаньте!!

— Пусть! Теперь — их воля. Девять областных музеев…

— Свиридов, отставить! Вста-ать! — просил его Губин, он добежал первым. — Что за проявления? Смотрит же личный состав! — Витя остановил своих. — Не подходить!

— Решил для жителей водоем. Пусть моются. Белье можно постирать. Теперь мы здесь отдохнем. — Прапорщик опустил руки и броском попытался ухватить Губина за колено. — Прости!

— Что? Свиридов, я прошу вас! Что вы такое… Встать, смирно! С вами просто невозможно по-людски… Мы торопимся, внимательно прошу. — Витя зацепил за шею Свиридова и меня, мы ткнулись в его щеки. — Кончено! Едем встречать Президента. Город ждет. Будем праздновать. Недостойно отменять. Тем более — все готово, осталось заполнить чем-то место. — Губин тряхнул меня. — Вас в городе мало кто видел. Рост подходит. Оденут. Парикмахер, волосы. Ваше отсутствие, товарищ прапорщик, также не заметят. Только немного подкрасить. Молчать! Вы сделаете, я прошу. Кому зря не поручишь. От вас всего ничего — выйдете на крыльцо, посмотрите, на вас посмотрят, снимут, и проезд по городу — распорядок сократим. Вам — только рукой помахать. Я придумал, товарищи подсказали. Знает еще один. И вы. Я буду рядом. Все время буду рядом. Никто близко не подойдет. Да их никто близко и не видел. Это последнее, честно. — Губин заново встряхнул меня. — Это не противоречит… В полдень — на вокзале. Успеем. Все, идем, идемте, ходу, вон, в автобус, там занавесочки. — Повлек нас, но Свиридов дурашливо начал упираться. — Товарищ прапорщик, вы что?

— На колени! — приказывал Свиридов и смеялся сам над собой. — Проси на коленях! Падай в ноги.

Губин измученно улыбнулся и потащил нас дальше. Свиридов взрывами хохотал, восклицал:

— На колени! — Вис на его руке и делал вид: что все, дальше не иду. — Целуй руку!

Все расступались, мы — одни, догнал лысый солдат в телогрейке и подпихивал Свиридова в зад — подсаживал в автобус, Губин заученно проговорил кому-то внутрь:

— Это офицеры Министерства безопасности. Вы поняли, нас попросили из Москвы на случай иметь похожих людей. Для безопасности. Я понимаю, что поздно хватились. Ну хотя бы отдаленное сходство. Когда пора, я постучу.

Выпрыгнул, автобус поехал, мы увидели зубоврачебные кресла, зеркала и старух в синих халатах, спросил время: восемь утра, Свиридов прошелся меж кресел, его усаживали, окликнул меня:

— А правда, у меня походка генеральская? — И зевал, а нам протирали лица водой с церковным, похоронным запахом.

— Вот чем закончилось, — протянул лысый солдат, он тоже с нами, я вздрогнул, предупредил Свиридова:

— Клинский! Не слушай его! Чего тебе? Чего ты к нам ладишься? — Посмотрел на его череп, ожидая увидеть впадины, бугры, синие пятна.

Солдат залепил лысину руками и невесело тянул:

— Не-ет, ничего они не успели надо мною — все обошлось. Что думаешь первое? Земский собор? — Заикнулся и посидел, разинув рот, словно челюсти расперла пружина. — Главное сделано, остались мановения руки. Нагнали силу — пойдет сама. — Ему неприятно, что заикание все заметней, он отдохнул. — Сейчас не хочешь, а там затянет. Лучше прикинуть загодя, что первое? Направление. Хоть из рук не уронить. Будет противно — никто не имеет… заставлять целую жизнь. Подменим. Простите! — Он поцеловал мою руку, я запоздало отдернул. — Не губи. Не забудьте меня. Я для себя корыстно не брал, мы-мы-и… — Заикание одолело, он пятнами покраснел от смущения и ушел к водителю, на соседнее сиденье, где помещаются ученики, билетеры, экскурсоводы.

Старуха запрокинула мне голову на кожаный подголовник.

Растерла по ладоням маслянистые червячки вазелина и легкими нажатиями пальцев слева и справа крепила на мой нос мокрые, тяжелые нашлепки мучного цвета. Разгладила… И продолжала лепить уже ноздри.

Старуха оборачивалась на изображение, не видное мне, я покосился: прапорщику втирают в щеки черный порошок. Он сидел не шевелясь — спал.

Что теперь берет? Взяла вату, смяла из нее две лепешки, прикладывая для уточнения размера к моим щекам. Вырезала из белой простыни два лоскута круглых и промазала их края белой, пахнущей спиртом жидкостью. Приложила вату к щеке и накрыла ее лоскутом — смазанные клейкие края пришлись на кожу. Она разгладила лоскут по окружности — приклеила. И взялась за другую щеку.

— Подсохни. Пока буду одевать.

Старуха ловко снимала все, я только чуть приподнимался и наклонялся, подымал поочередно ноги, просовывая в новые штаны, она зашнуровала ботинки.

— Не туго? Рубашку потом, а то уделаем. Улыбнись. Щеки надуй. Глаза закрой — открой. Вот так, носом потяни — ну! Ничего. Смотри в зеркало.

Старуха запятнала какой-то мазью лицо и размазывала пятна равномерно — кожа становилась белесой. Намазала румяно скулы и с них размахала розоватость по щеке, к нижним векам, к уху, на подбородок. Провела розовую полоску над бровями. Наклеенные щеки закрасила не сплошь — оставила по белому пятнышку в монетку. Щеки получились толстые, провисшие.

Особой, щетинистой кисточкой старуха выкрасила седыми мне брови и чуть подправила их размер. Другой кисточкой подчеркнула коричневой чертой нос, обозначила ноздри.

— Губы. Пусть, наверное, улыбается, да?

— Твоему — да, — отозвалась вторая, красящая Свиридова. — У моего все равно не будет видно. Может, мне зубы выбелить?

Кисточка щекотными касаниями продлила линии верхней и нижней губ, чуть задрав — улыбающийся рот, чистую кожу в уголках закрасила малиновым.

— Как новый. — Старуха рассмеялась. — Ишь, замер. Состарим!

Она обмакнула бархотку в баночку с порошком, напоминающим пепел, и прогладила ею лицо, особо задерживаясь на висках, глазных впадинах, верхних веках — там кожа стала землистой.