Нет. Что ж. Вообще крысы делятся на неосторожных, осторожных и очень осторожных. Первая подходит к незнакомой пайке спустя неделю. Последняя — никогда, любимая моя.

Я поглаживал светом космы паутины, багровые стены, мазками спускался на пол, легкими волнами, начиная из мертвых углов, окружая, приближался, дразня отступлениями, — подбирался щекочущей, солнечной тяжестью к сжавшейся норе и заскользил вкруг нее, словно принуждая разжаться, размякнуть, и лишь раз, усталым движением, переполненной каплей залепил ее зев, заставив дрогнуть, — потушил свет и бессильно дремал, подложив под затылок рукавицу: значит — нет.

Нет, она выходила. Уже не ради любопытства — жрать. Пора уже злобиться — не хватает мяса, пора звереть, это на руку мне, но капканы она обогнула змейкой, все три ряда — меж следами на муке равные расстояния — не топталась! не подумала нигде! — не соблазнил. Такая ж тропинка обратно. Больно, когда тебя поняли всего.

Как убить? Не цветочек ведь, не человек. Я зажег фонарь: рыхлятины у норы не прибавилось — обустроилась. Если б она копала на другой выход… Я подслушивал — Витя рассказывал Ларионову, я попал на вопрос:

— В ванной жила?

— Под ванной. А днем выходила. Мы никто не заходили, у меня и родители боятся очень. Отраву какую-то клали, а даже глянуть страшно: ела или нет. Так, колотили палкой, и вся борьба.

— Кошку.

— Заперли на ночь — так кричала, что никто не спал. Умыться ходили на кухню, мыться в баню. Мать не стирала. Теперь бы я… И плевать. А тогда — уже не спал.

— И как же вы? — громко спрашивал архитектор, вынуждая Витю отвечать громче, чтоб я усвоил.

— Колбасу дорожкой выложили к двери. И на лестницу. Из кухни смотрели. Он вышел… Ел и шел. Боялись, вдруг наестся на полдороге? Нет, вышел, вышла туда, за порог. Отец дверь захлопнул, а он на отца глядел так осуждающе… Таким я был. Сколько чувствовал про себя…

Ларионов что-то неслышно спросил.

— Да, за науку я им благодарен.

Я вылез, жмурясь на свету, велел Вите:

— Иди к Старому. Скажешь, тампон буду делать. Там-пон. Что даст — принесешь.

Ларионов, спровадив товарища, попросил:

— Не будьте беспощадны к нему. Все не так… Все уезжают от нас — он вернулся. Наше будущее.

— На хрен мне ваше будущее, я его не разделяю. Дуй капканы разряди. Пятнадцать капканов — пятнадцать кусков хлеба в кулаке, чтоб ни один на пол.

Незачем идти в банк. Посиди.

В банке красили рамы и подоконники. Управляющая ожидала посреди кабинета — в цветной рубахе выпуском на черные штаны. Блестели смоляные сапожки, пока я лязгал замком.

— Там ключ снаружи.

Заперся.

— Что ты ко мне так ходишь? Ко мне надо ходить: коробка конфет, хорошее вино. Цветочки, видишь, надо освежить. Вчера полковник заходил. Говорит, Алла Ивановна, а губы у тебя рабочие, а я говорю: чего-о?

Я схватил ее за волосы и потянул за спину — закрыла глаза от боли, но упиралась, выдавливая напрягшимся горлом:

— Сделай больно… Ну, укуси меня. — Ворочалась в моих руках, дрожаще вздыхая, только ее руки смелели, вскинула заслезившиеся глаза. — Ты же потом меня уважать не будешь. — И обняла, и вырвалась — дунула в лицо. — Отстань, ты мне что должен? Сделай. Мне нравится, когда мне должны мужчины. Зачем стул?

Я загораживал стульями пути отхода, оставался угол за столом, ей вдруг понадобилось перебрать бумаги, нагнулась, ткнула кнопку:

— Лид, пусть придет постовой, а то я захлопнулась — сама не выйду.

Застегнулась и старательно, с выкрутасами поцеловала.

— Все будет. Иди.

Я отпер задергавшуюся дверь.

Вату и антикоагулянты Старый сам принес. Подсветил, а я натолкал в нору комки ваты, самые последние смочил отравой и набил плотней пробкой, прислонил снаружи фанерку и придавил кирпичом. Вот.

Раз упрямая, значит, выгрызет путь наружу. Нажрется податливой ваты. Ждать до утра. Старый помалкивал.

— Что ты мне скажешь?

— Излишне ты увлекся. Любую дохлую бы показал… Жалко сил — никто ж уровня не оценит. Было бы ради чего, ты ж не слушаешь меня…

— Что в гостинице?

— Ночью не падали. Скоро поедем.

Заборов на улице хмурил морду, потертую, как бумажник:

— Ишь, падают…

Листья ссыпались, раздевая наголо растопыренные ветки, моросило с потемневшего склона небес — там двигались и мешались синие лохмы с пыльными и грязными брызгами, холод, мокрость, над городом всплыла красная ракета и зацепила искристым крюком небесный ломоть: мы шли.

— Так доживешь, — промолвил Заборов, и я тоже увидел слепца: дед полз вдоль дома, стукая задранной высоко палкой, — искал свое окно. Или проходную арку, оставшуюся за спиной.

Заборов огляделся, ладно перепрыгнул оградку и подбежал через дорогу к деду:

— Что ищешь, отец?

Дед, еще постукивая палкой, повернулся на голос.

— Ась? — Закинул палку и опустил ее крепко и точно на голову лейтенанту. Заборова бросило на стену, и он съехал по ней до земли, нелепо вывернув руки. Дед перескочил его и живо побежал к нам, перелетев ограду. В подмогу ему, рассыпаясь в стороны, из проходного двора выскочила плечистая команда. Все неслись, мы — столбами, я ткнул Старого в бок.

— Беги, ду… — Расталкивая кусты, бросился к площади, но ребята умно гнали нас прочь от нее — ах, ты ж, надо пробовать прорываться! Ноги сами повернули и несли в переулок за банком, подламываясь от предстоящих дел — ни одного мундира! Три бабки и малышня, а переулок пуст — нам бы остановиться — не делай, что хотят; меня вихрем обогнал Старый, я и крикнуть не успел, так жалко и удивительно скоро понесся он за медленно уезжающим по переулку автобусом. Старый бежал по-школьному — согнув локти — и надсадно хрипел. Черт! И я вдарил бежать за автобусом, безумно вскрикивая:

— Эй! Эй! — Не могу ж я свистеть на бегу!

И, господи, автобус медлил — Старый все ж впился в него, болтнул ногами, упал внутрь, даже не обернувшись, скотина, я понесся прыжками, автобус не тормозил, долго бежал, наконец прыгнул, ухватил, повис и рухнул на Старого, крича:

— Гони, гони быстрей! — Двери съехались, я обнаружил, что у Старого связаны руки, но еще с разгону докричал: — В штаб! — уже обомлев от немытой хари цыгановатого водителя с кучерявостью и плешью. Он сказал:

— Маладесь.

В автобусе еще четыре бороды, все кивали на ухабах, так сразу быстро поехали.

— Сидь пол.

И не успел локтем садануть в стекло, успокоили в два удара, запястья стянули ремнем.

— Остановите. Давайте поговорим.

— Эй, успеешь.

— Эти, твои чернозадые? — выдавливал Старый. — Больше никого не будет? — И голос его сорвался.

Тут дорога сгладилась, сократилась, притихла, автобус скрипуче стал, бороды одинаково взглянули на водителя, он:

— Стали. Офицер, солдат суда идут.

Я учуял на затылке железный упор и зажмурился — тишина. Хлопнула дверца, на улице разговор. Что-то там. Разговор. Водитель вернется — конец. Старому б закричать. Если ему ничего не уперлось. Железяка вкалывалась под череп, проткнет, скот! Не убьют же.

— Старый! — рыкнул на пробу, железяка отпрыгнула и ужалила за ухо — все позабыл. Угнул башку на больную сторону, разину пасть, подумаю — еще больней, не сдержусь — умру, мешает пол, воздух вползает в ноздри — болит! расправляет иголки, одна переломилась внутри — там закололо, стонал, чем-то еще можно стонать, кроме рта, рот мешает, еще мешает, что развязывают руки.

— По одному. Со своим паспортом.

Старый лопочет — лопаются пузыри, молчи, брызги в мое лицо, обломились иглы, накачали тугое, пухлое на голове, оно стягивает в себя отовсюду. Старый выдул целое:

— Товарищ офицер, задержите их! Они били нас!

— Повторяю: по одному. Сидоренко, караул позвал? Прими…

— Выходи!

— Прописки нет? Руку убери, паспорт у меня остается. Предупреждали под роспись про четвертое число? Сидоренко!

— Руки подними. К стене пошел.

— Они похищатели, не оставляйте их так!