— Эта дура у их для воды. Машиной возят. За день нагревается. Снизу загородки из досок, там моются.

— Чего?

— Говорю, бак у их в лагере торчит.

Костлявые волны дубов, сгустившиеся впереди, перетасованы елками и орешником, это Крюковский лес — а лагерь?

Полез, распихивая чертополох и разные травы, третьим шагом махнул мимо земли, хватанул воздух и шмякнулся навзничь на глину, тварина, с обрыва — Костик мне вцепился в загривок, чтоб не сорвался вниз, я тер гудящий лоб, паскуда, и елозил пятками упереться.

— Телелюй! — кряхтел Костик. — Поперся. — И меня вытянул.

Земля обламывалась напрочь, незримо в траве, широким размахом проламывало поле неживым обрывом, сбегавшим полого только у глубокого дна — там выстроились палатки, поблескивали спины, дымила земля, вспархивая с лопат, торчал черный бак, здоровый, как яйцо, из которого вылупится паровоз. Я посмотрел на другой берег, вот он, снова трава, так-то по воздуху — недалеко.

Костик вычищал изгвазданный рукав и корил:

— Пентюх. Дочикался. Видишь, как палатки расставлены. Архитектор руководил. Римский, говорит, город такой.

— Карьер, что ль?

— Говорят, озеро было. Осушили, когда площадку под мясокомбинат искали. А земля никудышная: ползет и ползет. Другие говорят, не здесь было озеро. Каждый дед разное место показывает. Мой дед сказал, тут при давнишнем царе глину брали. Хотели ложить царю печь на весь город. Печь сложили, а тяги не было. Из печи сделали церковь. Не был, не знаю. Этих с птицефабрики нагнали копать. Давай. Вон малый с автоматом — он тропинку стережет.

Часовой махал веточкой на мух. Заметив меня, подобрал ноги с тропы. Я приостановил шаганье.

— Я пошел?

Солдат хмыкнул:

— А мне чо? Туда-то иди.

Я спускался в пропасть, похожую на гроб, подчас бегом — голая глина, раскорябанная зноем в бурые струпья, вдоль тропы щетинилась болезная паутинка травы и пятнели нашлепки высохшего мха, палатки протягивались и тучнели, распирая военные бока — римский город начинался от тропинки, следующий часовой окликал:

— Курить привез?

Остервенел на мой ответ.

— Где ваш шеф?

— Шеф — у бандитов.

— Ну ладно. Где начальник?

— Начальник там, где трудно.

— Ну и воняй тут до пенсии!

Хлоркой несло будь здоров. Два мужика посыпали растворенное отхожее место на четыре очка под надписью «Финиш».

Главной улицей я выбрался к столовой — повариха с загорелыми плечами бросила чистить картошку и вцепилась в меня.

— Приехал? Пойдем сюда. Ты ж во всех понимаешь? — Завела в палатку. — А то сейчас набегут. Тебе ж старая — молодая разницы нет?

— Как сказать…

— Сможешь на раскладушке? Я вот так лягу — тебе низко не будет?

— Как сказать, — как заведенный повторил я, во дела!

— Давай. Пока нет никого. У меня задержка. — Она возилась под фартуком.

— Отставить! — гаркнули в окно.

Ворвался взмыленный кряжистый мужик с восклицанием:

— Прибыл? Ладноть! Прапорщик Свиридов — раскопный комендант.

— Да мы ж с вами играли…

— Точно так. Тут отца родного не узнаешь. — Повариху выпихивал вон. — Он — не женский врач!

Та голосила:

— Тогда в город отпустите!

Свиридов снаружи кричал.

— Почему пошабашили? Да он — са-ни-тар-ный врач. Санврач! Это хуже, чем ветеринар. Не лечит, а травит. Бригадиры, ну приструните вы народ, человек с Москвы ехал… Стыдно!

И вернулся, не один — с близорукой дамой: шляпа-шорты.

— Прошу. Мой зам по… Прилично не выговорю.

— По археологии.

— По ней! Нездоровая обстановка на раскопках, товарищ врач. Некачественная вода произвела постоянный понос, то бишь выделение жидкого кишечного содержимого. Народ совсем не терпит, выделяет содержимое где попало. В тридцать три струи. Не считая мелких. Негде сесть. Объект режимный. Для пресечения самовольного покидания ввел комендантский час. А не можем соблюсти! Бегают выделять. Разрешил стрелять холостыми для начала, а народ не устрашишь — лазят перебежками, ползком. К сознанию стучался: как же, говорю, космонавты полтора года и больше крепятся? И ничего нам на головы не летит. А вы две недели не осилите? Слушай, глянь пока, что у меня вот тут-то во в боку прищемляет, когда рукой замахиваю. — Свиридов задрал рубаху. — Елена Федоровна, вы уж за мной.

— Я, правда, не лекарь. Я только убиваю.

— Да? Нет, без балды? Жал-ка. Побегли осмотрим тогда сокровища. Накопали мы кучу реликвий. Елена Федоровна!

— А!

— Не пугайтесь, я это, Свиридов. Дремется? Ляжьте сосните. В смысле — бай. Ну, кровать, отдых, подушка. Понятно?

— Очень понимаю.

Палатки занимали гладкую площадку, за ней берега провала раздавались просторней, глубже. Народу рылось — тьма; гнулись и разгибались кругом. Копали уступами, ступенями — ямища раскопа походила на цирк, На донном пятачке торчала железная дура и запятнанный соляркой движок на колесах.

— Бур, — причмокнул Свиридов. — Экскаватор не затянуть, а я промыслил…

— Чо ж вы такое место неудобное выбрали?

— На людей я зря, люди — ангельские. Пара кандидатов, студенты-историки, а так — с птицефабрики. Все руками, и бережно. Древности хрупкие, лопаткой ширнешь и — утеряны. А находки всякий день. Да какие! Вон плакат, что нашли за сегодня. Кандидаты вечером про каждый горшок прямо сказку читают, а кончим, народ по хатам деткам знания понесет. Народный университет. Думают, в поле коммунисты город построили. Нет же — сыскались корни. Пока не объявляй. — Он схватил мое плечо. — На всю державу прозвеним. На мир! Трое немцев раскопали город один и слышны. Но что их три против двухсот пятидесяти двух русского народа и караульной роты с приданными пулеметами?! Хочешь, тебе шепну? Мы здесь не один город раскопали. Мы — все раскопали. Ты понял? Слазий, я тут сбегаю, семь секунд. Измуздыкал меня — содержание жидкого…

И шариком ускакал; по деревянным лестницам, с уступа на уступ, я спустился на дно, работники мешкали и оборачивались.

Солнце сочилось ровно над маковкой. И ни с какого боку дно круглое, вроде ведерного, не берегла тень, но от плотносырой глины сквозило погребной прохладой. За буром даже стояла лужа стеклянно ровной и пустой воды шириной в самосвальный кузов — студеная; я смочил пальцы и не углядел ключа, выталкивавшего бы наружу водяные бугры и пузырики — нету, словно дождем набузовало по пояс; я почуял неприятность. Как и не уезжал. Один, а толком не шелохнешься — прижало, пасть провала набита небом, не продыхнуть, его не держат шершавые склоны, разинутые старческими деснами, тяжко-стиснутый нажим прет вниз, где втыкают-просеивают лопаты, разгоняя напор по резьбе уступов, и все врезается в бур, меня, гладкую лужу, все смотрят — я покарабкался наверх.

Археолог Елена Федоровна следить за мной бросила, постелила на верхнем уступе тряпку и протянулась загорать, укрыв шляпой очки.

Свиридов перенял меня на второй же лестнице и увлек пройтись.

— Драгоценность в чем? Русский города строил нерадиво. На кой строить, ежели завтра наедут, пожгут либо переселют? Оттого всегда строились на голом, в поле. И страна расползлась, потерялась, родина вышла неявственной. Присовокупите хилую русскую память: никто ж не помнит, кто отцы. Посему безверие, непризнание переселения душ. А вы?

— Не верю.

— Отсюда вам гиблемость. Все разметали: дом тут, двор там, отхожее место — у соседа в малине: скифы, Киев, Владимир, Москва и дальше, А мы Россию выручим! Мы живую воду нашли. Тут, — Свиридов ткнул перстом наземь. — оказалось, здесь русские жили всегда! Вечный город, Рим! Только еще лучше. Светлояр — единственный неподвижный город. Мы, ей-богу! — нашли всю историю по векам. От неолита. Ступени — по векам, один на одном.

— Как гробы.

— Вам невдогад, — всплеснул руками прапорщик. — Как широко объявим и город завиднется — Россия не сможет бечь. Бегство наше нутряное пресечется. Начнем строиться! Россия остановится. Все равно что жениться. Блудить начали с Дона, исток Дона нас и возвратит. Президент понимает, я уверен, приезжает объявить. Дело не в валюте на местное благоденствие, конец яремщине! Мы вернем, воскресим ее…