Однако у Глина были иные цели.

— Утки всего мира в опасности! — говорил Глин, когда мы шли с ним к пруду. — Люди борются с болезнями, с голодом, за мир во всем мире, но совершенно забывают об утках.

— Но мир во всем мире тоже важная вещь, — сказал я.

— Мир без уток? — гневно ответил Глин. — Кому он нужен?

— Я уток тоже люблю, — осторожно заметил я, — но к чему крайности? Можно и за мир бороться, и за уток, одно другому не мешает.

— Полумеры? — поморщился Глин. — Это меня не устраивает. Все или ничего!

Прудов в зоопарке было два. В одном из них, центральном, всегда стояла толпа кривоносых фламинго. Другой находился на дне оврага, изогнутого как еловый корень. Он тянулся от усадьбы, где жил Даррелл, до старого дубового леса в восточном конце зоопарка.

На дне оврага обитало несметное количество уток, множество гусей и журавлей. Глядя на эту обширную, разномастную толпу, сложно было поверить, что она состоит исключительно из редких видов.

Мы спустились в овраг. Глин вытряхнул в кормушку корм, затем, перевернув ведро, поставил его на землю и уселся сверху. Теперь он напоминал полководца Карла XII, ожидающего верхом на барабане начло Полтавской битвы. Я присел на лежавшее рядом бревно.

— За птицей надо наблюдать, — сказал Глин. — А-то у нас знаешь как некоторые кормят?

— Как?

— Швырнут корм — и пошли. Поела птица, не поела — это никого не интересует. А утка, я скажу тебе, существо чуткое. Она без внимания погибнуть может.

— Доброе слово и собаке приятно, — нашелся я.

— Не люблю собак!

«Конечно, — вспомнил я. — С ними же на уток охотятся!»

— Но ты у меня вызываешь доверие, — сказал вдруг Глин.

— Да?

— Да. Скажу тебе по секрету, — он быстро оглянулся и приблизил свое лицо к моему. — Я — утиный император!

— Ч-е-е-го?

— Вообще-то, я утка. Иногда обернусь селезнем — и в болото! Наныряюсь, жучков наемся и обратно в зоопарк. Мое место здесь, потому что утки в опасности. Ты знаешь что?

— Что? — спросил я, слегка отстраняясь.

— Иди ко мне в маршалы. Будем вместе уток спасать! Ты подумай над предложением.

— Обязательно подумаю, — сказал я, отодвигаясь на самый край бревна.

Вдруг Глин хлопнул себя по коленям и громко засмеялся. Я понял, что он умеет относиться к своей странной страсти с чувством юмора.

Между тем Глину и в одиночку удавалось сделать многое.

Например, он отправился на Мадагаскар и собственными руками поймал трех из пятисот оставшихся в природе мадагаскарских крякв. На озере, где они гнездились, человек развил слишком активную деятельность, и в ближайшем будущем существование этого вида должно было бы закончиться.

Теперь же мадагаскарские кряквы находились в зоопарке, под присмотром Глина, и это давало надежду.

В своей секции Глин все старался делать сам. Только тогда он мог быть уверен в благополучии своих подопечных.

— А-то другие так покормят, что в следующий раз кормить уже будет некого! — горячился он.

Однако ко мне Глин был вполне благосклонен. Я долго не мог понять, почему? Но потом сообразил.

— У вас в России живет много уток, — сказал как-то Глин. — Но наиболее интересен чешуйчатый крохаль. Только у меня пока мало сведений о нем.

— Достанем, — пообещал я.

— Нет связи с русскими учеными.

— Наладим.

В знак доброго расположения Глин предложил мне вместе с ним сложить «озерцо из камешков» в клетке ибисов. Я, конечно, с радостью согласился. Но когда мы зашли к ибисам, сразу пожалел об этом, потому что вместо «камешков», там лежали валуны, которые доходили чуть не до колена. Однако Глин сразу радостно закатал рукава и схватился за серую глыбу. В этот момент он особенно напоминал основателя Северной Пальмиры. Так и хотелось выкрикнуть пушкинское: «Здесь будет город заложен!»

— Сложим озерцо, будет, где птичке покупаться! — говорил Глин, краснея от натуги.

Он взвалил камень на живот и понес его животом на место намечающегося озера. Тем временем я успел подсчитать валуны. Их было тридцать.

Я закатывал рукава не так радостно, как Глин, однако тоже искренне хотел, чтобы птичке было, где покупаться.

Три стороны и верх вольера были затянуты сеткой. Четвертую закрывала гранитная стена с каменными полочками. На полочках стояли кривоносые ибисы и пристально следили за возведением озера. А за сеткой потихоньку собирались зрители. Никто не мог пройти мимо людей, ворочающих в клетке валуны.

— Генри, — сказала невысокая леди в шляпке, — смотри-ка, там за решеткой люди! Они камни носят! Зачем бы это?

— Это, Элис, новая экспозиция, рассказывающая о том, как труд сделал из обезьяны человека.

— Людей сотворил Бог! — возразила Элис.

— Это нас с тобой создал Бог, — ответил Генри. — А эти джентльмены добились человеческого облика упорным многовековым трудом. Пойдем лучше на лошадей Пржевальского поглядим!

Вот какие разговоры приходилось нам выслушивать, таская камни. Постепенно Глин так разошелся, что стал хватать сразу по два булыгана. Я же настолько устал, что двигался по клетке какими-то зигзагами. Мне уже казалось, что не я несу камень, а он меня.

Однако в тот день никто из посетителей не увидел озера в законченном виде. Когда последний, тридцатый, валун лег в каменный берег, зоопарк уже полчаса был закрыт. Но даже если бы кто-нибудь из зрителей и задержался, он бы все равно ничего не увидел в наступившей темноте. Хотя он, конечно, услышал бы, как Глин отряхнул руки и сказал:

— Завтра посмотрим, что получилось. Если не понравится, переделаем. Верно?

52 ( 1Даррелл2 (гл. 51)

Три дня я проработал с Шепом. И все это время непрерывно смеялся. Еще на кормокухне млекопитающих мне рассказали о каких-то пластмассовых пальцах Шепа. И теперь мне захотелось узнать о них поподробнее.

— Показали бы свои пластмассовые пальцы, — намекнул я Шепу в первый день нашей совместной работы. — Очень хочется взглянуть.

— У меня нет пластмассовых пальцев! — удивленно ответил Шеп, а затем, склонясь к моему уху, добавил: — Но у меня имеется пластиковый мозг!

И он постучал пальцем в свой лоб.

Но пластмассовые пальцы у Шепа все же были. И мне довелось увидеть их в деле.

Как-то Шеп рубил капусту огромным ножом. Вдруг он вскрикнул:

— Эх ты! Обратно палец себе отрубил!

И действительно показал отрубленный палец.

Сначала я обомлел, но, присмотревшись, сообразил, что палец этот ненастоящий. Такие шутки не для слабонервных.

Шкаф Шепа, где он хранил кухонные принадлежности, был украшен яркими наклейками. «Сами мы не местные!» — гласила одна из них. «Турист! Не забыл ли ты дома свой котелок?» — спрашивала другая. «Не стой под стрелой!» — значилось на третьей, и чуть ниже стояла подпись: «Робин Гуд».

За время работы с Шепом я выслушал столько анекдотов, сколько не слышал за всю предыдущую жизнь. Между прочим, он рассказал, что его не раз путали с Дарреллом и просили у него автограф. И Шеп эти автографы с удовольствием давал.

— Мне это Даррелл официально разрешил, — объяснил Шеп. — Он даже предлагал сделать мне пластическую операцию и стать его двойником, чтобы взять на себя общение с публикой и прессой. Потому что ему из-за журналистов невозможно было работать.

Честно говоря, я отнесся к этой истории с сомнением. Спутать Шепа с Дарреллом мог только тот, кто никогда не видел Даррелла. Оба они, конечно, были бородаты, но борода бороде рознь. Даррелл обладал благородной бородой, почти профессорской. А растительность на подбородке Шепа отличалась буйством и отсутствием какой бы то ни было формы. Когда Шеп ехал на мотоцикле, его борода трепетала, как выцветший на солнце пиратский флаг.

— Йо-хо-хо! — кричал Шеп, выжимая рукоятку газа. — А ну-ка, леди энд джентльмены, сторонись!

Читателям будет небезынтересно узнать, что в том году Шепу исполнилось семьдесят лет.