— Какие могучие стихи! До чего верно: «Как грань алмаза, снегами вечными сиял». Но откуда берется подлость в нашем прекрасном мире?

Полина молчала, проникнутая сочувствием к девичьему горю, до боли близкому ей. А под окном на скамье сидел Ахмадша, сраженный презрением, которое прозвучало в голосе любимой девушки. Пахло яблоками, свежим сеном, речной сыростью. Милые запахи осени говорили о полноте жизни, а душу Ахмадши разрывало отчаяние. Наконец он встал, провел ладонью по высокой тесовой завалинке — домик стоял на сваях — и торопливо, не таясь, пошел прочь.

Ни Полина, ни Надя не обратили внимания на звук его шагов: мало ли народу ходит по берегу!

«Мохнатый червяк!» — эти слова огнем жгли Ахмадшу, когда он спешил, почти бежал к автобусной остановке.

Что за концерт! До банкета ли? Все смешалось в голове парня. Домой! Куда же домой? В Светлогорск, к родителям? Но вся горечь пережитого обернулась неодолимой враждебностью к ним. Куда деваться? В лесные дебри на Исмагилове, где среди гор и лощин высятся змейки буровых вышек. К своим товарищам-буровикам.

Теперь, когда решили вопрос проходки обвалистых пород при бурении на воде, дело у отца пошло. Доволен Ярулла Низамов, радуются начальники в нефтеуправлении, а у Ахмадши, как и у Нади, удачно сделавшей новый проект, душевного подъема нет. Да и может ли быть душевный подъем у «мохнатого червяка»?

«Зачем вы растоптали нашу любовь? — мысленно кричал Ахмадша отцу. — В кого вы меня превратили?»

Строил планы! Чувствовал себя гордым и сильным. А кто он теперь?! Кому, если не Наде, знать, что он представляет собой? Ведь он сам избрал ее своим верховным судьей! Вот его разрубили пополам, он корчится от боли, а все ползет куда-то…

Нет, только не домой! Лучше на буровую в Исмагилове. В будке пахнет землей и дымом. Бачок с противно тепловатой водой. Засаленные нары, промазученные спецовки. Но сколько трудовой страсти у людей!

Мелькают за окнами автобуса огни поселков, всегда милая, но сейчас не трогающая душу панорама промыслов развертывается по обе стороны дороги.

Курица с красным гребнем и круглыми, словно башмачные пуговки, глазами появилась вдруг перед Ахмадшой. Она всполошенно кричала, Ахмадша отшатнулся от нее; что-то должно же было случиться, чтобы вывести его из тяжелого раздумья! Ребенок лет трех, прикорнувший на плече матери, широко открыл изумленные глазки, и детский радостный смех слился с сердитыми воплями курицы.

Сосед, «хвативший» перед посадкой, спал сном праведника, он-то и продавил во сне тяжелой рукой доверенную ему коробку с куриным гнездом.

Молодой нефтяник потормошил его, помог водворить птицу обратно и неожиданно встретился со взглядом отца: Ярулла сидел у самого входа, ласково смотрел на сына.

Отец? Нет, Ярулла Низамов не был сейчас отцом для Ахмадши. Прямо в сердце ударили слова Ленки: «Бросилась Надежда Дронова в Каму». Девушка, ради которой он не пожалел бы собственной жизни, топилась в реке: при всей своей любви довел ее до такой крайности!

«Нет, это ты, использовав мое сыновье чувство к тебе, толкал ее на погибель, — сказал он мысленно тому, кто сидел за его спиной. — Какой же ты отец мне после этого?»

И снова болезненно переживал Ахмадша те минуты, когда подходил сегодня к знакомому домику на берегу Камы. Ярко горела вечерняя заря, но сумерки уже опускались на землю, и маяк на высокой треноге призывно светился. Все напоминало о недавних счастливых встречах, и все говорило о неизжитой тяжелой драме. Когда и как это произошло? Может быть, отсюда, с мостков, Надя бросилась в Каму, может быть, с лодки, и некому было остановить девушку, — послав жалкое свое письмишко, он уехал, словно сбежал. Как теперь она встретит его? Чем ближе к заветному порогу, тем тяжелее становились его шаги, но он упорно шел, готовый принять упреки, насмешки, оскорбления, только бы увидеть ее, рассказать о своих страданиях и просить помилования. Сейчас он позовет: «Надя!» — и она подбежит, выглянет из окна, вытягивая тонкую шею. Нет, она не прогонит его. Она должна выслушать все… Выслушать хотя бы как последние слова приговоренного если не к смерти, то к пожизненной каторге одиночества.

«Пойми и прости, дорогая!» Потом он скажет ей: — «Я люблю тебя еще сильнее. Я измучился без тебя!» И она ответит, радуясь: «Теперь никто не сможет разлучить нас!»

Опять будут падать звезды из синих глубин неба, играя в реке, точно золотые рыбки, а Надя пойдет рядом с ним, и он будет слушать шелест ее платья, шум милых легких шагов. Но когда Ахмадша увидел Надю за ярко освещенными окнами веранды, то так разволновался, что сразу забыл все, что собирался сказать.

Каштан выскочил из-за камней, по-хозяйски залаял на него, однако, узнав, подбежал здороваться. Женщины на веранде не обратили внимания на лай собаки — значит, никого не ждали.

Ахмадша подходил, спотыкаясь, и неотрывно глядел на Надю. Она побледнела, похудела, но стала еще прекраснее. И то, как она присела к столу, опершись на кулачок подбородком, как говорила с гостьей, страдальчески кривя губы, как ходила, кутаясь в теплую кофту, — все свидетельствовало о том, что она нуждается в ласке, защите, жалости. Ахмадша уже готов был взбежать по трапу. Но не успел… Его остановил голос девушки, полный холодного презрения:

— Я никогда не прощу ему того, что он жалкий трус! Родные могли принудить его отказаться от меня, но ведь он должен был прийти и сказать об этом. Мне стыдно за то, что я приняла его за настоящего человека.

Пожилая женщина что-то возразила, но Надя качнула головой и сказала еще жестче:

— Все связанное с ним мне теперь противно.

И еще эти слова о «мерзком червяке»…

Вот тут Ахмадша и почувствовал, что значит, когда у человека подкашиваются ноги. Он еще не знал, сколь живуча любовь, насколько способна она прощать. Ведь и при самой жестокой обиде она жаждет примирения, потому что предназначено ей проходить через все испытания, потому что истинная любовь не мелкая лужа, а глубинный родник, и надобно ей истощить великий запас своей силы, чтобы сказать последнее «нет».

Не знал этого Ахмадша, оттого и подкосила его Надя жестокими в гневе словами. Она заранее ответила на все оправдания и отбросила его, как отбрасывают пинком ноги подкатившийся мяч.

Светлогорск набежал медово-желтым светом окон. Как радостно было раньше возвращаться в родной дом! Споры с Равилем, разговоры с сестрами, добрые заботы матери, приход сверстников и отец, который для каждого находил нужные слова одобрения и совета. На его суд выносили ребятишки свои детские тяжбы и жалобы, к нему обращались с просьбами в отрочестве, с ним начали советоваться в труде, когда поднялись «на крыло». Возле него хорошо было и детям и матери, он заслуженно гордился общей любовью.

«А теперь?» — спрашивал себя Ахмадша и не находил ответа.

Однажды он вместе с Минсулу смотрел гастрольный спектакль «Перед заходом солнца». Сестра тихо плакала. Он тоже остро переживал тяжелую драму затравленного героя. Но то была семья капиталистического общества, разъеденная ржавчиной чистогана. Корысть сожрала там все человеческие чувства. Возвратясь домой, Ахмадша с особенной радостью ощутил тепло родного очага. А теперь в его трудовой семье лопнул крепкий обруч дружбы, и милый сердцу круг родных людей рассыпался: Минсулу замкнулась, Равиль с Фатимой тоже обособились. Одна Хаят еще прыгает возле родителей, словно шаловливый козленок.

— Жизнь очень коротка, мама: все проходит так быстро! — рассудительно говорила Хаят, собираясь в клуб на танцы. — Я хочу работать оператором, но для этого мне надо окончить специальные курсы, чтобы меня не сократили, когда и на Исмагилове будет автоматизация. — Хаят задумчиво посмотрела в лицо снисходительно улыбавшейся матери. — Салих говорит: общественный труд — самое важное для человека!

— Ты что-то очень подружилась с Салихом, — мягко упрекнула Наджия. — Все с ним да с ним!