— Все еще сердишься? — осторожно спросил Ярулла, когда они с Ахмадшой ложились спать в горнице на пышных постелях.

Из уважения к дорогим гостям вся семья Усмановых перебралась на ночь в чистую клеть и на сеновал, откуда по всему двору разливался запах свежего сена. Ахмадше не хотелось спать в натопленной стряпухами избе, да еще на пуховиках, он охотнее лег бы на сене. Но действовали законы гостеприимства: сначала накормили до отвала (позор, если гость встанет из-за стола голодным), теперь уложили на перины, такие жаркие, что самый изнеженный байбак измучился, извертелся бы от удушья. А может быть, удушье Ахмадши от тоски?

Отец спрашивает: «Сердишься ли?» Не те слова и не то чувство. Не кривя душой, Ахмадша ответил:

— Вовсе я не сержусь.

— Тогда что с тобой?

— Вы сами знаете.

Дальнейший разговор чреват опасными поворотами, поэтому Ярулла замолкает.

Темная предосенняя ночь за чужими окнами в чужом селе. Но те же звезды, что над Светлогорском и Камой, смотрят сквозь тюлевые занавески и путаницу цветочных стеблей листьев в открытые оконные створки.

Не спит Ахмадша. Ну зачем познакомили его с этой славной девушкой? Жила себе, радовала людей миловидностью и добрым, веселым нравом, играла на клубной сцене, увлекалась романами да стихами, трудилась, «Остроугольная молекула талой воды сразу усваивается растущим организмом…» Не дохнут цыплята и не болеют. Так раскрываются старые народные сказки! Живая вода! Ахмадша вспоминает веселые родники на берегу Камы, и опять перед ним — Надя Дронова.

Не спится ему, но не спит и Ярулла. Хотя старается он не замечать вздохов сына, а сердце тревожится, болит. Немало передумал он, глядя на то, как сохнет в девках Минсулу. Давно бы уже родить успела. Расцвела бы! Бегали бы вокруг деда с бабкой внучата, маленькие, теплые, с цепкими мягкими ручонками. А сейчас дочка похожа на дерево с подточенными корнями: желтеет, чахнет. И вот новые огорчения: Ахмадша и Надя…

«Конечно, завидная девушка. И собой хороша, и умница, инженером работает. Но не пропадет же она без Ахмадши! Забудет. Успокоится. Еще спасибо скажет старому буровому мастеру. Весь белый свет для нее открыт настежь. Войдет в более интеллигентную семью, будет чувствовать себя вольнее».

Правильные как будто рассуждения. Однако не спится Ярулле Низамову. Сын в другом углу избы ворочается на кровати. Был у него разговор с Энже… А чем он кончился? Отчего такой печальной выглядела девушка вечером: ни смеха, ни резвости?

— Что ты сказал Энже? — не вытерпел Ярулла, и, пока ждал ответа, у него в горле пересохло.

— То, что сказал бы каждый честный человек, — внятно, хотя и негромко, проговорил Ахмадша, глядя на черные крестовины оконных рам, вписанные в бледное предрассветное небо. Как в тюрьме, и тяжесть на душе железная.

— Все-таки о чем шел разговор? — уже с нетерпением переспросил отец.

— Я сказал ей, что люблю другую. — Ахмадша порывисто сел в постели, отыскал взглядом смутно выделявшееся в сумраке лицо Яруллы. — Вы можете отказаться от меня: несчастнее, чем сейчас, я не буду. Но сделать несчастной и Энже ни за что не соглашусь. Она незаурядная девушка, достойная самого лучшего в жизни, и я не могу жениться на ней без любви.

— Значит, она понравилась тебе! — заметил Ярулла, пропуская мимо ушей все, кроме похвал Энже. — Иначе, конечно, не могло быть. А насчет женитьбы подождем. Вы еще молоды оба, и времени впереди много.

В квартире Груздева пахло яблоками, хорошим табаком, немножко одеколоном — хозяин брился дома на скорую руку. Во всех комнатах чувствовались пустота и холодок холостяцкого жилья.

Груздев, Барков и технолог Федченко, проводив участников общественной экспертизы, засели в кабинете. «Опять маракуют!» — сообщала посетителям и соседям приходящая уборщица.

— Взглянули товарищи на дело объективно и заключение дали серьезное, — радовался Груздев, еще раз просматривая копию акта, составленного экспертами. — Теперь каждому ясно, что есть у нас основания настаивать на строительстве промышленной установки. Не понимаю, в толк не возьму, как может лгать этот Карягин! На что он надеется?

— На то, что жалобы на него вернутся к нему же, а он отпишется либо отмолчится, — сказал Федченко, ревниво следя за рукой Баркова, набело переписывавшего новое заявление в Совет Министров Союза. — Не дошло еще дело до промышленности, внимание на сельском хозяйстве сосредоточено. Но и до нас дойдет черед. Надо почаще общественному глазу во все углы заглядывать, чтобы консерваторов и злостных волокитчиков за ушко да на солнышко. Сейчас реабилитируют тех, кто невинно в тюрьмах сидели. Восстанавливают забытые имена героев Отечественной войны. Хорошо! Но наряду с этим рассказать бы правду о злоключениях некоторых наших изобретателей. Чтобы впредь ничего подобного не повторялось. Чтобы каждого настоящего новатора беречь как зеницу ока.

— Это верно, талантливых людей ценить надо. Они золотой фонд страны! Мы не бог весть какие новаторы, а и то сколько внимания нам оказано! — Груздев взял проект реконструкции по цеху термического крекинга, одобренный экспертами, и подал Баркову. — Гляди, инженер, как общественность круто за наше дело взялась!

На другой день Груздев уже был в обкоме партии у Щелгунова.

— Начал я сдавать. Одышка, шут ее побери! Значит, сердце шалит, — с досадой пожаловался ему Сошкин.

Глаза председателя Совнархоза действительно смотрели устало, на лице появилась одутловатость. Но едва Груздев достал из портфеля документы, составленные экспертизой, как Сошкин мгновенно преобразился.

— Звонил я на днях в Москву нашему союзнику Белякову. — Он придвинулся к Груздеву и начал тихо, но оживленно рассказывать ему что-то о своих переговорах с директором проектного института. Чего ты там бунчишь, Иван Наумович? О чем вы? — поинтересовался Щелгунов.

— Да о том же — о нефтехимии. Видишь, Денис, правы были наши камцы: все подтвердилось.

Щелгунов подсел поближе, сказал осторожно:

— Подтвердилось точно, только не очень-то обольщайтесь надеждами: не исключен встречный ход Карягина. Как-никак крепко задели его амбицию.

— Мы не в шахматы играем, чтобы ждать встречного хода! Или тебе уже известно что-нибудь? — с невольной резкостью бросил Груздев.

Щелгунов хмуро усмехнулся:

— Идет мышиная возня… Нефтяной отдел Госплана собирается опротестовать назначение экспертизы.

— Каким образом опротестовать, если она уже выполнила поручение?

— Карягин сумеет, ему не впервой, — сказал Сошкин, тоже не на шутку встревоженный.

— Тогда надо немедленно действовать! — Груздеву вспомнилась гипсовая статуэтка с отломанной головой в руках Карягина. — Бог знает что! Почти тридцать человек единодушно высказались.

— Он на этом и сыграет! Мнение ведомственной комиссии, допустим, из четырех человек, для него было бы весомее.

— Ну, знаешь!.. — Груздев, не скрывая раздражения, тяжело опустил на стол кулак. — А я уже собирался просить вас, чтобы вы облегчили нам внедрение новых методов и новой техники.

Щелгунов согласно кивнул: он отлично представлял себе все трудности желанной реконструкции на заводе, но пока что камцев ожидала лишь очередная трепка нервов и новые мытарства по ведомствам.

— Опять начнется сказка про белого бычка, — сказал он. — Придется повременить, пока Карягин от общих слов не перейдет к активным действиям. Тогда и мы прибегнем к контрмерам.

Груздев подскочил с неожиданной легкостью, протестующе взмахнул руками:

— Если бы речь шла о моем личном деле, я бы давно отступился. Но здесь нельзя идти на попятную и ждать нельзя: доколе будем бросать на ветер миллиарды, распылять драгоценные дары природы? Потом хватимся, да поздно будет: понастроим заводы-гиганты по производству синте-каучука и пластмасс, а сырье-то тю-тю — спалили на факелах.

— Семен Тризна жаловался сегодня. Вернулся, говорит, нынче наш секретарь горкома и взыскание мне привез по партийной линии, — неожиданно вспомнил Сошкин, на самом деле хотевший хоть немного отвлечься от разговора, который вызывал у него настоящую изжогу.