Поспорив, они, оба упрямые, остались каждый при своем мнении. Дронов выпил стакан молока, закусил холодной ватрушкой, походил по веранде, тихонько насвистывая, и вызвал машину.

— Поеду в цех синтеза каучука. Там монтируются контактные печи и что-то не ладится с компрессором. А оттуда — на заседание райкома.

Надя еще посидела у чертежной доски, потом прибрала кое-что в своем углу, распахнула окна на Каму. Еще одно окно в комнате родителей выходит на восток, из него можно увидеть развалы известняка, край леса и зеркальную заводь с зелеными островами: вдали, над зарослями поймы, — поля и крыши избушек в Скворцах, а совсем рядом стоит на круче маяк на высокой треноге, с дощатым белым щитом впереди.

Домик под маяком! Надя, как и Дронов, влюблена в свою «дикую» дачу. Утром с постели — в реку. Вечером из реки в постель. Славно здесь и в ненастную тишь, когда дождь стучит по крыше, шепчет в береговых камнях, дробит стеклянную гладь воды, а в плите уютно потрескивает огонь, разнося над мокрым берегом вкусно пахнущий древесный дымок. Чем не Робинзоны! Но неподалеку гигант завод, кипение новостроек, и «дачник» Дронов мгновенно превращается в директора-заказчика.

Сегодняшний его разговор с дочерью — так, между прочим: столкнулись лбами, и все. Рассуждать и спорить о жизни им некогда. Горький осадок остался у Нади после этого случайного разговора, но она подумала: «Нет, хорошо, что я твердая, и буду такой, несмотря ни на что».

Она рассеянно допила молоко, села опять возле чертежной доски и еще раз как бы со стороны посмотрела на себя. Сидит одна в чудный летний вечер. Мать обещала приехать, но, видимо, занята, а отец ждет ее, скучает, тревожится. Другой на его месте давно бы предъявил жене ультиматум или поступил, как Пучков. Что это он так защищал Пучкова? С детства Наде казалось: отец непогрешим, а сегодня она впервые думает о нем придирчиво.

Склонив набок голову, она всматривается в свой чертеж. На чертеже диск, разбитый на двадцать четыре части (двадцать четыре часа).

Вот тут будут загораться сигналы, два ряда крошечных линз: красные — «закрыто», зеленые — «открыто». Пучкова хочет получить датчик питания, который настраивался бы на неделю, даже на месяц.

Снова вспомнилось то, что возмутило и продолжало возмущать Надю в семейной драме Полины: неужели самые благородные, самые святые чувства бессильны перед соблазном? Рабочее настроение опять сникло: сделанное показалось примитивным, захотелось все перечеркнуть.

«Сбежать от стыда впору!» — подумала Надя, хмуро поправляя чертеж.

— Здравствуйте! — сказал кто-то подошедший к домику со стороны маяка.

Она быстро обернулась, рука, стиснувшая в пальцах карандаш, опустилась.

— Здравствуйте! Это я, Ахмадша Низамов.

Он остановился так близко у террасы, что стоило ему протянуть руку, и он коснулся бы босых ног Нади, и, словно испугавшись такой возможности, она прикрыла их подолом пестрой юбки.

— Я давно хотел разыскать вас, но, знаете, начал нулевку… — Ахмадша умолк, боясь насмешки, но молчать оказалось невозможно. — Это очень ответственно, когда начинается бурение новой скважины. Ну, и я… я не мог уйти, ни на один вечер нельзя было вырваться.

«А зачем вы хотели разыскать меня? Чтобы рассказать, как проводили нулевку?» — могла бы спросить Надя.

Но ее интересовало все, чем занимался Ахмадша, и, конечно, прежде всего то, почему он не пришел раньше. Он обязательно должен был прийти, потому что еще никто не заставлял ее так ждать и волноваться. Неужели он сейчас распрощается и уйдет? Как задержать его? Надя давно привыкла считать себя взрослой, но вдруг оказалась беспомощной, точно девчонка.

— Почему вы невеселы? Или работа не ладится? — спросила она с непривычным смущением.

— Нет, что вы! — И он без приглашения, легко подтянувшись, сел на край террасы.

Не было в нем лоска, не чувствовалось и модной среди части молодежи небрежно-нагловатой развязности. Хорошая, крепкая рабочая рука легла рядом с рукой Нади, и так радостно стало смотреть на солнце, уже садившееся в низовьях реки и стелившее по водному зеркалу ослепительно золотую дорожку, на небо, где в непрестанном борении цветов и оттенков таяли последние облака.

— Кого я вижу! — крикнула неизвестно откуда взявшаяся Юлия. — У вас тут поэзия, рай земной, а мы, пока ехали, задохнулись от жары и пыли.

Надя с рассеянной улыбкой, будто издалека, взглянула на подружку.

— Это Ахмадша. Ты не ожидала?

— Еще бы! Чего вы тут киснете? — Юлия, сделав над собой усилие, тоже улыбнулась. — Марш в лодку! Поехали кататься, такая красота кругом, от одних соловьев с ума сойти можно!

Поздно вечером, проводив Ахмадшу, девушки долго сидели на террасе, зябко прижавшись друг к другу, и… молчали. От реки веяло свежестью. Буксиры тянули по стрежню баржи и плоты; пассажирские пароходы причаливали к пристани, качая на черной воде отблески огней.

— Как он втрескался в тебя! — с неожиданной грубостью громко сказала Юлия.

Надя вздрогнула, пугливо оглянулась на темную дверь: отец, наверно, уже спал и огонь погасил, чтобы в домик не налетела мошкара.

— Тебе он тоже нравится? — по-прежнему резко спросила Юлия. — Впрочем, зачем спрашивать — и так видно!

Ночью Наде не спалось. Сидя в кровати и опираясь локтями на подоконник, она смотрела на реку и черную кайму острова. Впервые она видела рассвет над Камой; река, молочно-жемчужная в пелене тумана, тускло светилась под низко плывущими облаками, и в этой светящейся мгле разворачивался кормой к берегу крутобокий лебедь — пароход. Белые тугие валы бежали за ним, тянулись полосами. Чуть моросило, и не верилось, что всего несколько часов назад золотисто-розовое вино заката тепло и ярко окрашивало воздух, небо и землю.

На веранде, на раскладушке, беспокойно спала Юлия, громко вздыхала, вертелась, бормотала спросонья.

А утром погода опять разгулялась.

Дронов уехал рано. Девушки купались в желтоватой камской воде, заплывали на далекие глубины, потом вскипятили на примусе чай, напекли сдобных поджаристых оладий из пресного теста. Но только собрались сесть за стол, как явились Юрий и Ахмадша.

Юрий был весел, он думал, что привез Ахмадшу для Юлии (ведь она так часто говорила о нем в Светлогорске!), но, присмотревшись к тому, как вели себя его друзья, быстро погрустнел.

Однако он не отказался от поездки всей компанией на остров и стал собирать удочки.

Сборы неожиданно были прерваны приездом Груздева, Дины Ивановны и Зарифы.

— Это Ахмадша, мама.

Дина Ивановна пытливо посмотрела в лицо дочери.

— Я его хорошо знаю! Мы с Яруллой Низамовичем старую дружбу бережем.

Немножко стесненная приездом матери, Надя вела себя сдержанно, но чем ровнее звучал ее голос, тем ярче светились глаза. Даже подоспевший Витька поддался ее очарованию и не знал, чем услужить.

— Все влюблены! — капризно сказала Юлия, насторожив своим тоном Груздева, и с досады пнула босой ногой подвернувшегося Каштанчика.

— Ты с ним потише! — посоветовал Витька. — А то он не посмотрит, что ты накрашенная, так тяпнет, только держись!

— Убирайся отсюда, — вспылила Юлия. — Сам крутится, да еще паршивую собачонку с бородавкой привел. Может, это у нее злокачественное…

«Сама ты злокачественная», — хотел сказать Витька, но воздержался — такая многолюдность и суетня здесь неспроста: видно, затевается поездка по реке…

— Сейчас достану моторный ботик. И тебя возьмем с Каштанчиком. Ничего, что с бородавкой. В жизни всякое бывает, — сказал Груздев обрадованному Витьке.

Груздев сел за штурвал, рядом уселись Зарифа и Юрий. Витька с Каштанчиком пристроились на широкой корме, за Юлией, Ахмадшой и Надей.

Словно белые крылья, взметнулись по обе стороны катера вспененные волны; сдвинулся с места домик с верандой, на которой стояла Дина Ивановна в ярком платье, побежал лес над каменистым мысом и заводью. Небо вдали сливалось с серебристой голубизной воды, а все вокруг, подернутое легчайшей утренней дымкой, было пронизано светом солнца.