Хаят съела суп, потом кусок курицы, нафаршированной яичными желтками; ела, как голодный волчонок, и думала о том, что мать, наверное, представить себе не может, какие трудности встали перед операторами на промыслах. Хорошо, что отца и братьев это почти не коснется: они будут бурить, выполняя свои планы по-прежнему, и бюджет семьи за два-три месяца пострадает мало. Хаят, как и Зарифа, любила блюда только «мощные»: домашнюю птицу, говядину, разные пироги с фаршем из жирного мяса и сырого картофеля.

— Супы есть вредно, — заметил Семен Семенович Тризна, заглянув недавно в гости к ее отцу, и рассказал о статье, прочитанной им в журнале «Здоровье», о полезности творога и кефира.

Выслушав его, бабай Гайфуллин возразил с доброй усмешкой:

— Плохо жить грамотному человеку! Вот я ничего не читал, ем без разбора, и мне все полезно.

Над этим много смеялись, но Хаят, узнав, что Гайфуллин совершенно неграмотен, ужаснулась и решила обучать его. С того дня начались их обоюдные мучения: Гайфуллин был самолюбив и не желал учиться у девчонки, а ей упрямства тоже не занимать.

— Опять, бабай, не брал в руки книжки? — ворчливо спрашивала она, покосившись на букварь и тетрадки своего ученика, затисканные между цветочными горшками.

— Что ты прицепилась, как репей, к старому человеку? — упрекнула мать.

Хаят не уступила:

— Позор, что в семье Героя Труда, депутата Верховного Совета живет неграмотный гражданин!

Ярулла тоже считал это позором и поддерживал дочь, тем более что речь шла не о трудном арабском, а о русском алфавите, которым теперь охотно пользовались татары.

Гайфуллин кряхтел, с усилием запоминая буквы. Коротенькие слова, вроде ати (папа), или апа (тетя), или ани (мама), давались легче, а собрать и осмыслить несколько слогов в длинном слове было подлинным терзанием для его семидесятилетней головы.

Теперь в свободное от работы время его мучили понемножку все: и Ярулла, и Равиль, и Ахмадша, и Фатима. Даже Наджия, заразившись общим энтузиазмом, напоминала ему об уроках (она сама легко читала печатные тексты, подписать свою фамилию тоже умела). Единственный в семье, кого Гайфуллин не опасался, был маленький Рустем.

Однако в последнее время Хаят заметила, что старик стал заниматься охотнее: постепенно и его подчинило общее стремление стать грамотным. Вчера он впервые самостоятельно прочитал несколько слов и долго с тихой улыбкой повторял их вслух.

— А ты, мама, любила отца, когда выходила за него замуж? — неожиданно спросила Хаят, собирая со стола посуду.

Наджия изумленно остановилась посреди комнаты. Эта дерзость застала ее врасплох.

— Вы по любви поженились? — повторила Хаят свой неприличный вопрос.

Наджия сердито махнула на дочь полотенцем.

— Я серьезно спрашиваю. Вы — родители и должны учить нас, как надо жить.

— Вот придет пора…

— Ну да! Придет, и вы выберете мне жениха, как для Минсулу. Но уж если она не пошла за нелюбимого, то я и подавно не соглашусь!

Мать смотрела на нее, приподняв и без того высокие, все еще бархатно-черные брови.

— Приневоливать тебя никто не станет. Однако я думаю, ты сама не захочешь выйти за ненадежного человека.

— Что значит ненадежного? Если у любимого есть недостатки, его перевоспитать можно, — с важностью сказала Хаят, садясь на лавку и обнимая руками худенькие колени.

— Есть хорошая поговорка: горбатого могила исправит. Тот, кто смолоду лентяй и грубиян, к старости еще хуже станет. Зачем потребовалось Минсулу портить свою жизнь?

— Она могла бы повлиять на мужа в лучшую сторону, — самоуверенно возразила Хаят.

— Как можно повлиять на того, кто плюет в душу народа?

— Плюет в душу народа? Вы преувеличиваете! Это, наверно, отец так сказал? Я его уважаю, и мне будет трудно спорить с ним.

— О чем ты собираешься спорить с отцом?

Наджия присела возле дочери, машинально пощупала веселый ситчик ее халата, спросила почти боязливо:

— Неужели у тебя уже есть кто-нибудь на примете?

— Пока нет, но, когда найдется, я не подчинюсь, как Минсулу.

— Она еще будет благодарить нас.

— Вряд ли, особенно если останется старой девой!

— Все обойдется, — с деланным спокойствием промолвила Наджия. — А как у вас на работе?

Хаят поморщилась, почувствовав, что мать хочет уклониться от интимного разговора на щекотливую тему, но производственные дела ее тоже волновали.

— Директор пластмассового завода Мирошниченко сказал, что скоро наши специалисты начнут делать трубы, покрытые изнутри стеклом, тогда парафин оседать на них не будет. Это для нас, операторов, было бы огромным облегчением.

— Стоящий человек, раз он заботится о других. — Наджия вытерла и без того чистую клеенку на столе, пытливо взглянула на дочь. — А что, этот Мирошниченко молодой?

Хаят повела плечом, не то досадуя, не то недоумевая.

— Пожалуй, еще не совсем старый.

— И красивый?

Хаят представила себе косматые волосы директора, его красное, уже морщинистое лицо и густые светло-рыжие брови.

— Не очень, но смеется хорошо.

— Хм! Хорошо смеется! Где же ты с ним смеялась?

— Не я с ним, а он с нами. Лекции в вечернем университете читает. — Хаят вдруг рассердилась. — А если бы это был не Мирошниченко, а какой-нибудь Батыев, тогда можно смеяться?

Стукнув дверью, вошла Минсулу. Темное платье, туфли на низком каблучке, за плечами тяжелая черная коса, в руках книги. На улице теплынь, но в лице у девушки ни кровинки, губы и те бледные, будто она в подвале сидела и вся застыла.

Хаят вскочила навстречу сестре, взяла у нее книги.

— «Честь» Баширова? Ты ведь уже читала этот роман!

— Хочу еще раз перечитать. Замечательные у него женщины, особенно Нафисэ, и такая любовь… А вот роман осетинской писательницы Уруймаговой «Навстречу жизни». «Навстречу жизни», — повторила Минсулу задумчиво.

Надя сидела прямо на полу террасы в пестром платье, босая, с небрежно заколотыми после купания волосами: снова исправляла деталь чертежа, над которой ломала голову второй день.

Дмитрий Дронов, стройный и в домашней пижаме, вышел на террасу, оперся руками на перила и посмотрел в хмурое небо: над верховьем реки собирался дождь.

— Нефтепровод будут укладывать по дну Камы, большая работа предстоит. — Он взглянул на лист ватмана, наколотый Надей на фанерную доску. — Как успехи?

— Пока не ладится с реле времени, но общими усилиями добьемся толку.

— Это хорошо — добьемся! — Дронов нежно провел ладонью по голове дочери. — Зачем ты чертежи по полу возишь?

— Мне так удобно. Если бы еще мама была с нами! Все здесь как будто для нее создано! Ты знаешь, она до сих пор стихи пишет.

— Знаю. Только жизнь-то пролетела, Надюша! — В голосе Дронова послышалась грусть.

Надя подумала о себе: ведь и ей уже двадцать четвертый! Если судить на прежний лад, то она перестарок — невеста, засидевшаяся в девках.

— Ты все время на заводе у Груздева проводишь? — спросил отец после короткого молчания.

— Да, в цехе контрольно-измерительных приборов. Выполняем задание Полины Пучковой по автоматизации теплиц. — Надя притронулась к доске, заменяющей ей чертежный стол.

«Если сейчас Алексей дает на тепловых отходах прибыль до десяти миллионов в год, то после реконструкции получит куда больше, — подумал Дронов. — Всех потребителей обеспечит в здешних местах. Чего доброго, под Камой проложит теплоцентраль, и рыбы будут ложиться на спячку возле труб…»

— Чему ты улыбаешься? — поинтересовалась Надя.

— Вспомнил Витькиного братишку. Принесли громадного осетра: дескать, случайно напоролся на якорь, а, наверно, ударили острогой. Мальчонка подошел, посмотрел и сказал: «Это не рыба. Это крокодил». А осетр и впрямь со своей острой хребтиной и длинной мордой на крокодила похож. Хорош парень у механика! И братишка Вовка тоже орел. Мне бы таких мальчишек!

— У тебя есть я.

— Ну ты, конечно! Но часто ли я тебя вижу? И ты уже взрослая, вот-вот улетишь.