Зарифа не приняла шутки.

«Хотя бы в другом месте застрять, а не на глазах у этих зубоскалов!» — думала она, вытирая тряпкой промасленные руки. — «Надо залить и расточить подшипники, но кто это сделает здесь?»

Какой беспомощной и жалкой чувствовала она себя возле выведенной из строя машины! Просто реветь хотелось, но трактористка изо всех сил старалась не показать своей растерянности. Яруллу она даже взглядом не удостоила.

Подошел и Семен Тризна, со знанием дела осмотрел пострадавший двигатель.

— Ничего, не волнуйся. Мы от скуки на все руки, сумеем расточить подшипники.

Воспрянувшая духом Зарифа взглянула на Яруллу, но вместо приветствия сказала по-татарски:

— Твоя Наджия люта, как волчица, охраняющая свою нору.

— Поссорились разве? Да?

Тревога, прозвучавшая в его голосе, еще больше взвинтила расстроенную женщину.

— Не бойся, дочь Хасана себя в обиду не даст! Чем только приворожила тебя, не пойму!

— Она родит скоро, — с мягкой укоризной напомнил Ярулла.

— Родит какого-нибудь косматого. Недаром у нее шерсть на лице!

Эти слова возмутили мужа Наджии.

— Если бы так сказал мужчина, я бы его ударил!

— За чем дело стало? Можешь ударить и меня. Ну, ударь, пожалуйста! — разразившись смехом, попросила Зарифа.

— Ты настоящая сатана! — поспешно отходя, пробормотал Низамов.

В душе его происходила жестокая борьба. Теплые ночи, сияющие майские зори, звон жаворонков над роскошными коврами полей, ласковая прохлада леса с голубыми россыпями незабудок на опушках и солнечных полях — все говорило о Зарифе, а он проходил мимо, еле отвечая кивком на ее зовущую улыбку, и так осунулся и потемнел лицом, что Наджия всполошилась.

— Кушать нету, кушайт плохо, — пожаловалась она Елене. — Брукулез, однако, Ярулла.

— Бруцеллез? — переспросила та.

Наджия смотрела недоуменно, затем сгорбилась, вытянув лицо, и, покашляв, постучала себя в грудь.

— Туберкулез? Что ты! Здоров твой муженек. Сто лет жить будет. — С улыбкой глядя, как Наджия все еще втягивает крепкие щеки, силясь изобразить худобу и страдание на лице, Елена добавила: — Мы все тут не цветем.

Спасаясь в эти дни от искушения на своей каланче, Ярулла не так ретиво, как прежде, бросался на помощь буровой вахте. Но иногда, в минуту передышки, он облокачивался на барьер и, забывшись, смотрел вниз, где по целым часам хлопотала у трактора Зарифа. Если та поднимала голову, он сразу отходил от края.

Однако когда трактор ожил и, победно взревев, двинулся прочь, Ярулла разволновался: оказывается, одна мысль о том, что Зарифа рядом, согревала его. С тоской смотрел он на косынку, красным огоньком светившую ему издали.

Когда приехали на практику студенты, Дина Дронова временно перешла в соседнюю контору структурного бурения, где верховодил тоже молодой энтузиаст Денис Щелгунов. Теперь Дине и Дмитрию приходилось видеться реже, и во время встреч они не могли насмотреться друг на друга.

— У-у, как влюблены, черти худющие! — подшучивала Танечка, взявшая шефство над мужем подружки.

В один из погожих майских дней Алексей и Семен Тризна выехали в район, где работала Дина.

Лошади, редко ходившие под седлом, резво бежали по пыльным проселкам. Скоро начнется июнь, когда изнемогает от изобилия трав и ярких цветов тучная земля, когда не продерешься ни в липово-березовом лесу, ни в пахучей речной уреме. А потом наступит либо кроткое погожее пролетье, либо дохнет из среднеазиатских пустынь палящий ветер — суховей с черными пыльными бурями, со знойными, как в Ашхабаде, мучительно-бездождными днями.

Несмотря на трудности, все милей была для разведчиков капризная красавица Башкирия.

Вот они проехали по улице башкирского села. У деревянной мечети под высокими ветлами галдел сход, толпились, шумели люди у сельсовета. Только глянцевито-черные грачи мирно сидели на бревенчатой изгороди заросшего лесом кладбища, да за околицей, где рыжели на бугре пятна сурчин, сонно развалились возле нор большие сурки.

Один, похожий издали на тюленя, поднялся столбиком, посмотрел на всадников и снова лениво свалился на припеке; пушистые серо-желтые сурчата играли возле родителей.

— Сколько их здесь развелось, лодырей! — сказал Алексей.

Тризна тоже смотрел с любопытством.

— Не трогают их. Примета, что ли, какая?

Денис Щелгунов, живший в русской деревне, при конторе, которую устроил в бывшем кулацком доме, по-свойски радостно встретил Груздева и Семена. Совсем недавно он окончил институт, проникся идеями Губкина и с большим рвением охотился за башкирскими геологическими структурами. Был он тоже высокого роста, плечист, голубоглаз, с белесыми, непокорно лежавшими волосами.

— Если бы ты еще бороду отпустил, как наш Дронов, то выглядел бы настоящим варяжским гостем, — сказал ему Сенька.

— Гостям мы всегда рады, а у себя хозяевами желаем быть, — басовито ответил Щелгунов. — Для народа хозяйничать, а не так, как бывший хозяин этой избы. У него был настоящий хутор, и мельница тут, и пасека, и сад плодовый. Но прошлой ночью кто-то часть яблонь подпилил. Не дрогнула рука погубить таких красавиц! Цвели ведь… Вот, мол, ни нам, ни вам!

Щелгунов напоил друзей чаем с молоком и черным хлебом и начал показывать на карте района отметки геологических партий, работавших здесь раньше, и отмеченные значками свои скважины до шестисот метров глубиной, пробуренные на новой большой структуре.

— К осени подготовим для вас еще несколько точек. Только успевайте развертываться. Эх, если бы два хороших грузовика нам дали! А то на лошадях, гужом буровые станки таскаем, мучаемся.

Груздев и Тризна перевозки гужом знали отлично, но можно ли сравнить оборудование их вышек с буровой техникой структурщиков? Тут все во много раз меньше и легче.

Сидя возле вышечки на теплой земле, разведчики обсуждали свои дела. Щелгунов тоже был очень огорчен тем, что последняя скважина дала вместо нефти воду.

Впервые Алексей признался:

— Меджафаров предлагал мне в Баку остаться. Эх, ребята, город-то какой красивый сейчас! Идешь по улицам — сердце радуется. Мы говорим: трудно нам здесь. А им разве было легко, — бакинским комиссарам, расстрелянным осенью восемнадцатого года за Каспием? Сейчас они похоронены в нашей нефтяной столице, вечный огонь горит над их могилой… Кровью их были политы пески, и растут там теперь красные розы.

— Где ты видел розы?

— В Баку на кладбище. А когда я про те пески думаю, у меня дыхание останавливается от ненависти…

Помолчали, каждый по-своему переживая то, о чем говорил Алексей.

— Я хотел бы умереть только с оружием в руках, — сказал Щелгунов.

— И я! — подхватил Семен.

— В бою — это счастье, — согласился Груздев.

— Многие в труде чувствуют себя, как в бою. Похвалили человека — и он может горы своротить, — задумчиво продолжал Щелгунов. — Мы руководителями стали теперь — значит, нам надо по-хорошему использовать трудовую гордость людей.

Семен широко улыбнулся, обнял Груздева за плечи.

— Чувствуешь, руководитель? Ни разу не похвалили меня за мое старание! Минуты свободной не имею! Все я: геолог, чертежник, изобретатель, даже токарь и слесарь, а хоть бы лишним бубликом отметили!

На площадке в это время шла подготовка к подъему керна. Буровой мастер, явно недовольный приездом инженеров, отсыпая из банки пригоршню дробленого фарфора, искоса поглядывал на них. По мнению опытных буровиков, мелкие стеклышки, застряв между стенками колонковой трубы и цилиндром керна, заклинивают его и не дают ему потеряться при подъеме.

— Опять изоляторы со столбов сбили, — упрекнул мастера Щелгунов, заглянув в банку, которую тот, заботливо прикрыв, поставил возле насоса. — Ну какие вы, право, зловредные! Это преступление! Разорите телеграфные столбы, а я отвечай за вас!

Мастер заискивающе улыбался.

— Для дела ведь! Ну где чего взять?! Только грамм сто и засыпал стеклышка. Иначе нельзя: потеряешь, а потом прорабатывай по керну.