Само собою разумеется, работая для легальной газеты, приходилось говорить во многих случаях не то, что надо было сказать, говорить не совсем так, как хотелось.

От редакции «Киевской мысли» я получил письмо, в общем чрезвычайно благожелательное и как будто, насколько позволяла цензура, отвечавшее согласием на мое предложение, в котором я недвусмысленно намекал на мою собственную позицию. Вместе с тем письмо предостерегало, что военная цензура, чрезвычайно строга. Конечно, эти условия наложили некоторую печать на мои корреспонденции. Кроме того, приходилось жить во Франции, пользоваться исключительно французскими информациями; несмотря на всяческое желание защититься от французских настроений, все-таки приходилось отражать их в большей мере, чем какие-либо другие. В конце 1915 года я решился покинуть Францию и переселиться в Швейцарию. С высоты нейтральных Альп мне казалось возможным более объективно разобраться в событиях, значение которых могло бы быть подвергнуто сомнению и результаты которых явно рисовались мне как революционные. Переезд мой в Швейцарию был для меня лично чрезвычайно благотворен. Я действительно смог вынести оттуда более или менее широкие и верные взгляды на войну, ее причины и последствия. Во многом исправилась моя интернационалистическая точка зрения, выравниваясь под необыкновенно четкую, смелую линию, какую вел Ленин.¹¹ Это привело меня в конце концов в ряды ленинской части социал-демократии.

Цензура все более и более резала мои статьи. Переиздавая их сейчас, я хотел было восстановить выброшенные куски, но потом махнул рукой. Вспомнить трудно, а можно уменьшить ценность этих работ, имеющих в некоторой степени характер современного войне документа. Поэтому читатель на страницах книги найдет вымарки и слово «цензура». Все эти обстоятельства заставляли меня очень колебаться перед вопросом о том, стоит ли вновь опубликовывать серию этих статей, но компетентные товарищи, совет которых был запрошен, высказались о книге очень тепло и выразили мнение, что она может быть интересной и для современного читателя. Очень мало изменив в ее тексте[1], я кое-где дал примечания, ставящие точки над «и» и договаривающие то, чего в легальных корреспонденциях в то время никак нельзя было сказать. Это, мне кажется, несколько возмещает те пробелы, которые созданы в моих статьях цензорским карандашом.

Во всяком случае здесь по свежему впечатлению занесено виденное и слышанное и наиболее яркое из прочитанного в первые годы войны.

Из наших нынешних сограждан и сотрудников в великой борьбе и строительстве лишь немногие жили тогда в Западной Европе, а молодежь наша вообще едва ли помнит события, происходившие 10–11 лет тому назад. Вот почему, думается, издаваемая мною в настоящее время книга не будет лишена некоторого интереса.

А. Луначарский

Москва, июль 1925 года

Томми приехали^*

Я пишу эту корреспонденцию под свежим впечатлением сегодняшних наблюдений, но я не могу ее послать вам сейчас же, потому что нантские газеты еще не опубликовали факта энергичной высадки англичан¹ в Сен-Назере. Хотя я знаю, что мое письмо, если и придет к вам, то очень поздно, тем не менее пошлю я его тогда, когда характер хотя бы относительной секретности факта потеряется.

М-сье Г., шеф одного из бюро сен-назерской мэрии, явился с места службы в наше дачное место взволнованный и с блестящими глазами. Это было вчера. Приехало шесть или семь английских пароходов различного калибра, которые привезли с собою около 3 тысяч английских солдат. Вместе с тем мэрия и префектура были предупреждены о высадке не менее чем двадцатитысячной армии, остальная часть которой должна была явиться в ближайшие дни. М-сье Г. рассказал мне о шумной и восторженной встрече, какая была оказана союзникам сен-назерским населением. Он говорил также о богатырском виде и красивой выправке британских войск. Однако в рассказе его не все было положительно. Так, он упомянул о том, что английские офицеры — в большинстве случаев совсем молоденькие, — по-видимому, недостаточно авторитетны и что солдаты позволяли себе ходить по городу с бутылками коньяка в карманах, а к вечеру добрая половина их окончательно перепилась, орала песни в обществе подозрительных девиц, хотя к населению относилась с добродушной симпатией.

На другой день я решил с раннего утра поехать в Сен-Назер и посмотреть на прибывших.

Уже на пароходе я узнал, что к ночи вчера пришло еще несколько пароходов и между ними колоссальный «Миннеаполис», привезший сразу пять тысяч солдат и до тысячи лошадей. В общем пока в Сен-Назере высадилось 11 с половиной тысяч. Из них, по рассказам сен-назерцев, пять тысяч стали лагерем приблизительно в 10 верстах от Сен-Назера. Другие пока оставались на пароходе.

На рейде Сен-Назера стояло 9 больших судов. Впрочем, самый большой из них — внушительный белый океанский пароход — приехал несколько раньше и привез из Канады 745 французских резервистов. 2 самых больших — «Миннеаполис» и «Cestrian» — стояли в канале порта.

Едва подошел наш пароход, как я разглядел в поджидавшей его толпе несколько английских солдат. Солдаты эти одеты в идеальную боевую одежду. На них фланелевые пары зеленовато-серого цвета, никаких блестящих предметов, перевязь и пояс с большим количеством карманчиков, патронами, на ногах несколько порыжевшая, но необыкновенно прочная обувь и фланелевый серый бинт вместо чулок. Каждый солдат носит, как я позднее убедился, небольшой ранец, тесак, служащий в то же время штыком, фляжку, топор и заступ и еще какие-то футляры. Все это удивительно аккуратно прилажено и в общем не производит впечатления той неуклюжей тяжести, которая гнетет спины французских солдат. Шотландцы одеты совершенно так же. Мне попалось несколько офицеров в традиционных юбочках, но и они были цвета хаки, а не те яркие клетчатые, которые я видел в Лондоне. Только вместо серых фуражек шотландцы носят черные шапочки с двумя лентами назади.

Солдаты — народ поразительно рослый. В большинстве случаев англичане начисто бриты, отчего лица их кажутся при всей энергии необычайно молодыми. Шотландцы менее статны, чем англичане. У них длинные жилистые руки и ноги, они почти все рыжие, с большими рыжими усами.

Костюмы офицеров абсолютно совпадают с костюмами солдат. Лишь совершенно незаметные жгутики на плечах и звездочки на воротнике и рукавах показывают их чин. Вместо орденов они носят маленькие горизонтальные ленточки разных цветов. У некоторых старых усачей я замечал целую маленькую радугу.

В опровержение того, что говорил мне м-сье Г., офицеры далеко не все оказались молодыми. Правда, мой француз прежде всего раскланялся с блондином лет 28. Хотя с английским акцентом, но на безошибочном французском языке этот молодой человек обратился к нему: «Вы знаете, — сказал он, — мы разбили кавалерийский лагерь направо от вашего казино. Хотя я не заведую лагерем, а лишь транспортом, но мой коллега просил меня переговорить с вами. Кавалеристам надо две тонны дров, чтобы вскипятить чай». Мой провожатый обещал немедленно распорядиться. Когда молодой человек отошел от нас, он мне сказал: «Вы видите, как он молод, между тем это полковник». Действительно, для полковника он поразительно молод, если считаться с французкой манерой назначать генералами исключительно полупараличных старцев. Но сейчас же после этого я увидел высокого и худого старика, бритого, но седого, как лунь, с тем же полковничьим отличием на рукаве. По словам м-сье Г., это был командир одного из кавалерийских эскадронов. Вообще пожилых офицеров и даже седых я видел немало. И, по правде сказать, не видел ни одного из тех юношей восемнадцати лет, о которых рассказывал француз. Вообще, в то время как французские дамы отдаются безраздельному восхищению перед этими великолепными и статными молодцами, у французов-мужчин, при всей симпатии, проскальзывает как будто легкая зависть.