Говорили вот, что это я украл в кабинете химии литий, вынул из керосина и бросил в школьный унитаз. Главного виновника взрыва никто потом так и не нашел бы. Как не разыскали унитаз. Если бы не правдолюбие мамы, которая, собственно, и рассказала мне о химических свойствах лития, стоял бы тот унитаз на своем месте еще сто лет. А так мама призналась в школе, отцу по партийной линии влепили выговор, который через месяц, правда, сняли за победы его воспитанников на спартакиаде.

А я на месяц остался без мороженого под тем предлогом, что все оно пошло на восстановление школьного имущества. Оказавшись без любимого эскимо, я тешился тем, что злорадно представлял себе лица учеников, усаживающихся на унитаз, сделанный из мороженого.

Так вот, об убитых мальчиках. Они пропадали, и в тот же день общими усилиями их тела находили в лесах, густо растущих вокруг нашего города. Все они были повешены на березах на кусках колючей проволоки. Милиционеры говорили, что перед смертью дети претерпевали столько, сколько достается не каждому взрослому за всю жизнь. Начались пропажи, как вам уже известно, через день после прибытия в город цыган, в то время, когда мне вот-вот должно было исполниться восемь и запах лаврового листа волновал меня только в тарелке борща.

Не нужно сомневаться в том, что мы с Сашкой побывали везде, где были убиты наши друзья. Уже на следующий день после третьей смерти мы прихватили по металлическому пруту для обороны от неизвестного врага и, презрев запреты родителей, ушли в лес, но ничего, кроме примятой травы и окурков, втоптанных в землю, на местах убийств не нашли. Да мы и сами не знали, что искали. Нас вело свойственное возрасту желание прикоснуться к неизвестному и волнующему, главное, запретному. Если повезет, найти что-то, что не заметили взрослые.

Но из того, что можно было отнести к следам преступлений, мы находили лишь срезы березовых суков. Тех самых, на которые неуловимый злодей вешал изувеченные тела мальчиков. Зачем милиционеры спиливали сучья, а не просто сматывали с них проволоку, было нам непонятно. Но, значит, так нужно.

– Кроме бычков, здесь ничего не найти, – пыхтел Сашка.

Он был прав, но лишь отчасти. Еще кое-что присутствовало почти везде, где смерть настигала ребят. Отпечатки резиновых сапог сорок третьего размера с трещиной на правом каблуке. Проще говоря – с дырой. Чьи это были сапоги, убийцы или одного из многочисленных добровольцев, искавших жертвы, зевак, торопившихся к месту каждого трагического события, было также неясно. Но не приходилось спорить с тем, что на земле, куда ступала правая нога человека, обутого в резиновые сапоги, оставался след с выпуклостью. Когда он шел, наступая на пятку, трещина становилась шире. Если этот тип делал шаг в сторону, то трещина становилась тонкой как ниточка, едва заметной.

– Милиция это, конечно, заметила. – Сашка вытер нос и расковырял очередной след прутом.

– В городе милиции сейчас больше, чем жителей, – согласился я. – И уж поверь, они заметили многое из того, на что мы даже не обратили внимания.

– На месте цыган я бы сматывал удочки и смывался отсюда, – не по возрасту рассудительно заметил Сашка.

Но цыгане, судя по всему, идти дальше посчитали нецелесообразным. Наше местечко показалось им тем самым, к которому можно привыкнуть. В любом солидном городе их снова соберут в толпу и выкинут вон. Не факт, что снова не в нашем направлении. Так что обустройство табора началось сразу по прибытии. Происходило оно весьма шумно. Зевакам казалось, что никакой организации в хаотичном передвижении цыган по окраине нет. Однако уже через неделю у федеральной трассы стоял крепко сбитый лагерь. Ни к чему не привязанный, никому не обязанный островок с мутным прошлым, непонятным настоящим и совсем уж бесформенным будущим прицепился к нашему материку.

Но в первый же день случилось событие, которое поставило под вопрос не только «длину сто одного километра», но и цыганскую свободу, измеряемую годами. Это происшествие стало главным, что связало намертво последующие трагедии.

Пока взрослые решали насущные проблемы, один цыганский мальчик стащил с территории воинской части моток колючей проволоки. Ответов, зачем он это сделал, могли быть десятки, поскольку никто никогда не знает, зачем цыгану все то, что плохо лежит. Но правильным оказался наименее вероятный. Молва гласила, что мальчику тому было, как и мне, восемь лет, но я считаю эти слухи преувеличенными. Думаю, тот цыганенок был вдвое старше меня, а то и втрое. Это мое мнение основывается на том, что ни через восемь, ни даже через шестнадцать лет мне вряд ли пришло бы в голову то, что учинил он. В свои восемь лет я был не подготовлен не только для реализации подобных планов, но и для возникновения их в моей голове.

Обвязав проволокой березу, цыганенок перебежал с мотком дорогу, намотал оставшийся конец себе на руку и стал ждать. Чего именно, не знаю. Может быть, ему было любопытно посмотреть, как «МАЗ», нагруженный кирпичами, на огромной скорости налетит на препятствие и перевернется. Кирпичи рассыплются. Таким образом будет решена проблема нехватки строительных материалов для цыганского поселка.

Но вышло иначе. Из областного центра возвращался врач нашей больницы с пятилетним сыном. Была суббота, на своем небесно-голубом «Москвиче» они торопились домой, чтобы выложить на стол вкусности, купленные в большом городе.

Все бы ничего, лежи проволока на дороге. Инцидент исчерпался бы многочасовым спором с цыганами о возмещении ущерба за проколотые покрышки. Но цыганенок увидел заветную цель и одним движением подбросил проволоку.

Решетка радиатора «Москвича» мгновенно раскололась надвое, фары брызнули так, словно в них попали заряды дроби. Над всем этим, почти на высоту верхушек берез, взлетел кусок проволоки с оторванной по плечо детской рукой. Сам мальчик мгновенно потерял сознание. Он был отброшен на несколько десятков метров, ударился о колесо кибитки и размозжил об него голову.

Такое событие в наших краях было редкостью. Даже через федеральную трассу не каждый день летают оторванные руки, привязанные к проволоке.

Фары «Москвича» стоили дешевле человеческой жизни. Читали цыгане плохо, но считали очень хорошо. Никто не поручился бы за разумный исход дела, если бы случайнейшим образом именно в этот момент не вернулся из райсовета цыганский барон. Человек разумный, он трезво оценил обстановку. Виновник катастрофы погиб, спросить не с кого. Если к трупу мальчика добавятся тела доктора и его сына – а дело к этому уже шло, поскольку цыгане вынимали их обоих из машины, – последствия для табора могли быть куда печальнее, чем в большом городе. Барон встал на пути незаслуженной мести и несколькими выкриками охладил пыл соплеменников.

Все новости о ходе расследования и подробности этой ужасной катастрофы приносил домой отец. Как член партии, отягощенный какой-то еще общественной нагрузкой, он был в курсе всех происходящих событий.

Эпизод с оторванной рукой был закончен, но сама история продолжалась. Мальчика похоронили по христианским обычаям. Мы с Сашкой, нарушив запреты родителей, были там и тогда еще не догадывались, на пороге каких ужасных событий стоим.

Мать цыганенка, рыдая над гробом сына, поклялась каждый день зазывать на наш город темные силы. На глазах многочисленных свидетелей она прокляла это местечко и всех его обитателей. При сложившихся обстоятельствах на такое негодование можно было не обращать внимания. Запросто, когда бы уже через пять дней не повис на березе один из моих одноклассников. Именно на березе. На куске колючей проволоки.

Через неделю история повторилась. Изувеченный Аркаша Мерецков висел на березе, и на его теле не было ни одного живого места.

На город опустился страх.

Цыганский барон, вызванный на допрос после первого же убийства, вынул из-под черной рубахи золотой крест таких размеров, о которых мечтал отец Михаил, поглядывая на купол храма. Барон истово крестился, бил себе крестом в лоб, целовал его и со слезами на глазах умолял не трогать табор. Он говорил, что цыган может увести коня, обсчитать во время торга или украсть на базаре хомут. Но он никогда не убьет ребенка, клялся барон.