— Идите, готовьтесь!

Дуб выбрал место в аудитории уединенное, равно отда­ленное от преподавателя и товарищей по экзамену. Акку­ратно сел, положил перед собой чистый лист бумаги, авто­ручку и мечтательно воздел глаза к потолку. Так он сидел некоторое время — сосредоточенно и отрешенно...

Борис Ипполитович уважал все новейшие технические веяния. И причащению к ним не был чужд никогда. Иногда он поощряя подобное рвение у своих подопечных, всякий раз отмечая, как неожиданно движется мысль молодого студенчества, как всегда, хитрого на выдумку и

неорди­нарное техническое решение.

За длинным столом преподавательской кафедры Борис Ипполитович раскрыл свой из натуральной кожи саквояж, в котором был предусмотрительно взятый из дому транзи­сторный приемник. Мастерами-умельцами радиотехниче­ской кафедры факультета он был усовершенствован,

с рас­ширенным диапазоном приема радиоволн.

Борис Ипполитович вытянул вертикальную антенну, включил радиоприемник в сеть, приложил к уху миниа­тюрный наушник, недолгое время ручкой настройки по­блуждал по эфиру, и наткнулся на то, что подсказал ему опыт давнего уличителя студенческих ухищрений:

«...Дуб!.. Как слышно?.. Как слышишь меня?.. Лопух не догадался?..»

Борис Ипполитович на прозвище не обижался. Оно менялось с годами — «Физик», «Долдон», «Лопух», но все­гда носило оттенок дружелюбной иронии. Сам он тоже знал почти все клички и прозвища студентов, которым читал лекции. Набор их был невелик за эти годы, и только иногда немного варьировался.

«...Диктую ответ на первый вопрос девятого билета!..»

История человеческой цивилизации во всех своих секторах развития, нюансах и оттенках, периодах и участках подчинялась определенной и неизбежной закономерности: на всякую мысль прогрессирующую в тот же момент рождалась мысль регрессирующая, на всякую разведку мгно­венно находилась не менее ухищренная контрразведка, на каждую меру должна была родиться своя контрмера.

Человеческой цивилизации всегда было свойственно чувство баланса, равновесия. Она как бы шагала во време­ни и пространстве по натянутому канату через некую великую и непознанную в своей глубине пропасть...

Не будь у цивилизации этого равновесия, этого стрем­ления удержать неумелое дитя от неверного шага в сторону разверстой пропасти, было бы сложно прогнозировать, кем бы мы сегдня были, и к чему привела бы нас неверная тропа.

Борис Ипполитович включил в электрическую сеть не менее хитро придуманное устройство, посылавшее в радио­эфир шум столь отчаянной силы, что в ближайшем радиусе в тысячу метров становился невозможным любой радио­прием и радиопередача...

У Дуба, видимо, очень сильно разболелось ухо. Его сосредоточенность и отрешенность улетучились в одно определенное мгновение. Он дергался, гримасничал, даже стучал себе по уху, наверное, от невероятной боли, пытаясь хоть как-то ее заглушить и успокоить. «Боль», однако, не проходила. И внимательный Борис Ипполитович поспешил на помощь страждущему в океане экзамена.

— Что с вами? — Борис Ипполитович искренне сочув­ствовал бедному студенту.

— В ухе стреляет,—чуть ли не плакал Дуб, взглядом преданного и страдающего пса глядя в глаза профессору.

— Ай-яй-яй...— продолжал сочувствовать Борис Иппо­литович. И его придыхания и «охи» как-то незаметно стали переходить в нервический смех.

Смех! Лучшее лекарство от всякой боли! Тем более, когда смеются два человека, которых в этой ситуации смело можно назвать равновеликими мошенниками. Мо­шенник молодой и мошенник поживший в смехе рассказа­ли друг другу больше, чем если бы для того потребовались слова.

Борис Ипполитович протянул руку к наушной повязке Дуба, нащупал у ее основания тонкий проводок, дотянулся до «белой гвоздики» в петлице пиджака и вытащил удиви­тельной конструкции микрофон. Оба — и профессор, и сту­дент смеялись, как дети, и искренне радовались шутке, без которой сегодняшний день, наверное, показался бы и Бори­су Ипполитовичу, и студенту Дубу вялым, серым и похо­жим на все остальные будни. А так на глазах у всех он становился праздником.

— Значит так,— Борис Ипполитович не мог говорить, захлебываясь в смехе.— За изобретение «пять», а по пред­мету «неуд». «Неуд»!

Это было сказано Дубу, а в микрофон, который в это мгновение соединял Бориса Ипполитовича с невидимым и пока незнакомым напарником Дуба, определенно техни­ческим талантом, профессор вещал;

— Профессор, конечно, «Лопух»! Но аппаратура — при нем. При нем!.. Как слышно? Как слышно меня?

Вволю отсмеявшись, Борис Ипполитович передал Дубу и замысловатую аппаратуру, и зачетку, в которой загодя был выведен мудрый профессорский вердикт.

— Большое спасибо...

Дуб поступил весьма разумно, поблагодарив профессо­ра: тем самым он оставил за собой возможность второго захода, уже на правах доброго знакомого...

* * *

Шурика и Лидочку вела одна дорога, стелившаяся им под ноги властной рукой Наваждения и его земным вопло­щением,— студенческим конспектом.

Проделав с головокружительной удачей весь обратный путь от Лидочкиного дома: мимо бдящего во дворе бульдо­га, мимо раскрытых и таящих опасность люков городской канализации, где неспешно шел профилактический летний ремонт; через перекрестки городских магистралей с опасно снующим транспортом; до родных институтских стен, мо­лодые люди растворились в гуще себе подобных. И, когда кто-то громко окликнул:

— Саша!

... была прочитана последняя строчка в конспекте. Шу­рик оглянулся на зов, не нашел адресата и потерял из виду ту, рядом с которой прошли, быть может, самые таинствен­ные минуты его жизни.

Как вы, наверное, догадались, Шурик нашел свой спа­сательный круг, помогший ему не только выплыть из пучины экзамена, но и успешно достичь земли обетован­ной, когда сложное и страшное испытание позади, и на душе такая легкость и свобода, что хочется петь, летать, просто жить!

Разгоряченную голову так сладостно охлаждала вода из пузатых автоматов с ласковым именем «Харьков». Она стакан за стаканом утоляла жажду, давала живительные импульсы возрождения из небытия.

Генка Сенцов, не покидавший институтский дворик, после успешной сдачи экзамена любопытствовал у каждого новенького, вышедшего из институтского здания:

— Сдал?

У Шурика просто не было слов, чтобы выказать свое состояние, он просто показал растопыренную пятерню: «пять»! Шурик встал в строй отличников, везунчиков, любимчиков изменчивой госпожи Удачи!..

Всякий раз, рассказывая о Шурике, у повествующего появляется необходимость воскликнуть: «И вот тогда!..» Трудно уловить, почему в жизни нашего героя так часто встречаются моменты, когда нужно воскликнуть эти слова. Быть может, от того, что время прихода Шурика в этот мир славно совпало с тем, что катаклизмы глобальные, влияю­щие на жизнь многих людей, утихли, отошли в Историю, в их место заняли события жизни конкретного человека, и оказались для других людей не менее важными и инте­ресными, чем те, что меняли судьбу целых поколений.

Почему мы плачем над бедами какого-то далекого «Гос­подина 420» и не роняем ни слезинки при известии о страшном землетрясении на Суматре?

Быть может, так устроен наш мир, что похожее на нашу жизнь, на нашу судьбу, нас трогает и волнует, и слова: «И вот тогда!..» свойственны и нашей человеческой исто­рии, которую вряд ли опишут в учебниках, но, быть может, покажут в кино?

И вот тогда Шурик увидел Ее. Она скользила по возду­ху, не касаясь своими красивыми, длинными ногами ступе­ней, ведущих из Дворца Познаний в увитый зеленью институтский дворик. В ее руках, в ее фигуре, в ее профиле было столько прекрасного и одухотворенного, что Шурик не мог оторвать глаз, и его душа, как пишут восточные поэты, на миг покинула его, чтобы лететь рядом с Незна­комкой.

Он почти что умер от неожиданно захлестнувшей его волны блаженства и счастья, от созерцания самого пре­красного творения Бытия, встретившегося ему в минуту торжества и победы.