Скит расположен примерно на половине подъема. Все туристские и альпинистские группы обычно останавливаются в скиту перед последним рывком. Здесь они устраивают и свои вспомогательные базы.

Сейчас дорога в скит еще закрыта снегами. Но на лошадях туда можно добраться. По-видимому, Софью увезли в скит пастухи, которые порой спускаются в монастырь за продуктами. Выше скита расположена только метеостанция, но она недалеко от скита; дальше начинается самый трудный подъем к вершине Громовицы. Но именно за трудность и избирают альпинисты Громовицу для своих тренировочных походов.

Все мы жалеем, что Довгун ушел, не поговорив с нами. Он человек местный и мог бы произвести разведку в скиту, не вызывая подозрений. Теперь нам придется все делать самим.

Расчет у нас простой: мы, чтобы не вызывать никаких подозрений, идем на Громовицу не по дороге, а тем путем, каким обычно поднимаются альпинисты: в лоб, потом поворачиваем на главный маршрут и останавливаемся в скиту. В скиту остается вспомогательная группа экспедиции: Сиромаха, Зимовеев и я. Володя со своими альпинистами идут на вершину Громовицы. Мы разыскиваем послушницу, готовим ее к бегству, а когда альпинисты вернутся с Громовицы, уводим Софью с собой. Она заявляет при свидетелях, — а их окажется почти десяток, — что желает покинуть скит и монастырь, и тогда ни пастухи, ни монахини, которые ведут хозяйство в скиту, не осмелятся помешать нам. В крайнем случае мы пригласим в свидетели и работников метеостанции. Тем более что на метеостанции есть радио, мы всегда можем связаться с городом…

Так выглядит наш план.

Но сегодня Громовица курится туманом, и нам немного страшновато за Довгуна, который рискнул идти один под такой туман, а может быть, и снегопад. Во всем остальном мире светит солнце, а вот гора стоит темная, угрюмая, и кажется, что она постепенно отдаляется от города.

Спать я ложусь с тяжелым сердцем.

Утром ко мне врывается Сиромаха. Он размахивает синим бланком радиограммы.

— Ура Довгуну! — кричит он. — Дошел! Дошел бродяга! Вот прогноз! — Он швыряет бланк на стол, бросается к окну, отдергивает штору. — Да что прогноз, — кричит он, — посмотрите на Громовицу!

Не успев завязать шнурки на ботинках, я бросаюсь к окну. Громовица видна во всем блеске.

Сиромаха принимается танцевать под неслышимую для меня музыку. Да я и сам, кажется, готов танцевать. Под окном слышны бодрые голоса альпинистов. Они снимают и увязывают палатку. Мне не терпится пойти помочь им. Но Сиромаха уже командует:

— Товарищ наблюдатель, к столу! Завтрак подан! Ребята уже поели!

Я подчиняюсь этому новому для меня ритму жизни, где на размышление не остается времени, требуется только действие, и шагаю за геологом через две ступени лестницы, будто от секунды промедления может зависеть жизнь.

Зимовеев уже в буфете. Завтрак заказан такой обильный, что я ужасаюсь. Давно уже я не ел за завтраком мясо, сало, ветчину, не пил ничего крепче чая. А тут…

Но Зимовеев не дает мне поразмыслить. Он наливает полные рюмки сливовицы, поднимает свою и весело говорит:

— За успех!

Такой тост не пропустишь без ответа.

А за окном уже шумит грузовая машина. Это Володя позаботился о том, чтобы мы не выдохлись на первых километрах. Даже голос Зины сегодня звучит музыкой. Может быть, оттого, что ей надоело бездействие, а может быть, она надеется на встречу с Довгуном?

Но мне не хочется сегодня думать о людях дурно.

Через полчаса мы все сидим в машине. По бокам в открытом кузове поставлены скамейки. Сначала мне предложили сесть с шофером. Из уважения к моей взрослости. Я уступил это место Зине. Но Зина тоже не пожелала расставаться со спутниками. В конце концов в кабину усадили Зимовеева, а мы сидим наверху и поем песни. Собственно, поют развеселившиеся альпинисты, мы с Сиромахой можем только подтягивать, так как песни у альпинистов свои, необычные, о подъемах и о товарищеской выручке, о кострах и о разреженном воздухе, о любви к горам и о коварных пропастях…

Но вот и мы, наконец, усваиваем необычные мотивы и слова, и скоро наши голоса тоже вплетаются в хор. Пожалуй, мы, новички, поем даже более страстно, нежели сами альпинисты:

Сиромаха поет тоненьким тенорком-подголоском. Ему нравятся эти ребята, безоговорочно согласившиеся помогать, хочется быть похожим на них, вот он и заливается:

Меня в этих песнях больше привлекают необычные слова и их сочетания. Поэтому я выделяю их своим малопригодным для «спивания» баском:

Больше всего нам нравится печальная, протяжная песня о ночлеге на мокром бивуаке. Мы дружно подтягиваем:

Машина режет синий весенний воздух, мимо опять мелькают тополя, распятия, статуи мадонн с младенцем на руках — все атрибуты прикарпатской дороги. А слева и справа уступами поднимаются уже начинающие зеленеть поля, покрытые первым пухом зелени сады, крашенные красным из-за черепичных крыш села. Мы едем по впадине между двух горных, размытых временем и давно уже сглаженных хребтов, а впереди, как сияющее белое облако, стоит Громовица, почти не приближаясь.

До сих пор мое отношение к альпинизму можно было бы проще всего передать стихами одного детского поэта:

Но поэт, написавший эти строки, в конце концов разуверился в справедливости этой точки зрения. То же самое произошло со мной.

Да и как я мог бы утверждать дальше подобную ересь, если сам — и к тому же по своей охоте! — становился альпинистом.

Только теперь я мог более внимательно разглядеть и других альпинистов, товарищей Володи.

Как я уже говорил, группа была маленькая, всего пять человек, кроме самого Володи. Это все студенты того же геологоразведочного института, который несколько раньше окончил Сиромаха. Сначала эти четверо казались мне на одно лицо, но после того, как меня столь заинтересовали горные путешествия, я увидел, что все парни очень разные.

Объединяло их, пожалуй, только одно качество: чувство уверенности в своих силах, этакое мужество, бесстрашие, что ли, написанное на их лицах. Ну и, может быть, то, что все они были весьма молоды: от двадцати двух до двадцати пяти.

Больше других мне понравился Степан Гриднин, парень с лицом красной девицы и мускулатурой молотобойца. Как я тут же выяснил, Гриднин числился в институте чемпионом по легкой атлетике. Я сразу подумал, что хорошо было бы, если бы меня «страховал» — какое многообещающее слово! — не кто-нибудь, а именно Гриднин.