— Алкоголь — это и есть ствол? — прищурившись, Зуев разглядывал коричневую жидкость на свет. — Паскаль прав, от спиртного рожа моя становится, как головешка. Меня сразу бросает в жар.
— А ты сними свой шкурный пиджак.
— Почему он шкурный? — обиделся Зуев.
— Теленочек бродил где-то у озера Балатон. Травку щипал, — Иванов с отвращением отхлебнул коньяку. — А тут с него — рраз! — и кожу содрали. Сделали тебе пиджачок.
— А чего ты его жрешь, этого теленка?
— Ошибаешься, шашлык свиной.
Так они болтали минут пятнадцать, пока бутылка наполовину не опустела. Иванов спросил, приглашен ли Зуев на день рождения Любы Медведевой. Зуев был оскорблен таким вопросом. Начиная с восьмого класса он ежегодно, если не считать двух автономных плаваний, отмечал этот день на даче Зинаиды Витальевны.
— А Бриш? — спросил Иванов.
— То же самое. А что? — Лицо Зуева как бы сияло.
— Так. Ничего. — Теперь Иванов сам добавил в стаканы.
— Ты жениться не думаешь? — спросил Зуев.
— Однажды я уже сделал это. Никакого желания повторяться у меня нет.
— Представь, сестрица говорит то же самое.
— То же, но с других позиций.
— С каких?
— Она боится, что потеряет свою драгоценную свободу. А я боюсь потерять свою несвободу. Есть разница?
— Что-то уж больно мудрено… — крякнул Зуев. — Мне мерещится, что вы вернетесь к исходным позициям.
— Это зависит от нее. Слушай, давай сменим пластинку? Я не о себе хотел толковать.
— О ком же? Если обо мне, то не стоит. Про свою благоверную я знаю все. Четко докладывают…
— Я хотел поговорить с тобой о Медведеве. Вернее, о Любе.
Иванов знал и раньше, что всякий раз при упоминании этого имени глаза Зуева зажигаются новогодним огнем. Но он не знал еще, что горят они так откровенно, так долго и так радостно.
— Бедный Медведев, — ехидно сказал Иванов, имея в виду и себя, и Зуева.
— Почему это он бедный? — вскинулся Зуев.
— По той самой причине, что и ты! — жестко сказал Иванов, чувствуя, что говорит не он сам, а какая-то иная, совсем посторонняя сила. Зуев отрезвел, его веселая беззаботность исчезла. Он произнес тихо:
— Повтори, что ты сказал.
— Я хотел сказать, что женщины одинаковы. Жена Медведева никакое не исключение.
— А если я… — Зуев поперхнулся. — Если я ударю тебя?
— Очень оригинально. Что от этого изменится?
— Ладно, извини. Но я не верю… Этого не может быть. Это… ошибка…
И тут Иванов рассказал Зуеву о своей французской поездке.
Куда было деться от этих снов? Среди череды тягучих видений не так уж и редко, подобно бесшумным мурманским сполохам, высвечивались воистину яростные кошмары. Сотканные из реальных, совершенно ясных житейских деталей, смещенных и непоследовательных, такие кошмары изнуряли своими фантастическими, порою сюжетными действиями. И тогда Зуев, очнувшись, долго не мог освободиться от навязанного сном ужаса и какой-то тоскливой двойственности.
Однажды, когда у него имелось всего восемь минут свободного времени, он завел будильник, завел просто так, чтобы вовремя застегнуться, вовремя прополоскать сохнущий рот и явиться к месту раньше на полминуты. Зуев не ожидал, что заснет за эти восемь минут. Изнемогающее от усталости тело и бодрствующий зуевский дух дружно миновали границу яви и сна с ее узенькой нейтральной полоской. Зуев даже подумал во сне, как бы ему не заснуть.
Беленькая низкая комната офицерского общежития с тремя койками, столом и гардеробным шкафом, с репродукцией левитановской «Золотой осени» неожиданно вспыхнула от какого-то яркого света. Зуев с мучительным ощущением собственной медлительности бросился к двери. Как тяжело было бежать, как медленно сгибались колени! Словно в водолазном костюме на глубине пяти-шести метров… Он все же преодолел два лестничных пролета, выбежал на снег и ясно, буднично увидел серую воду бухты и на ней темные челноки подводных судов, увидел дома и белые сопки. Но все это освещалось желтовато-синим, отнюдь не солнечным светом, и свет этот нарастал вместе с каким-то тонким звенящим звуком. Зуев бежал от дома к своему пирсу, на ходу застегивая куртку. Он ясно, четко видел все на пути. Все, кроме людей. Он ощутил даже холод от встречного ветра, слышал и стук рифленых стальных пластин. Лодка почему-то оказалась совсем небольшой, дизельной. Зуев хорошо помнит, как спускался по трапу, как открывал задраенный люк того отсека, где был перископ и где ждал Зуева командир. Но нигде никого не было. Только пульсировал слепящий свет, и горизонт оранжево вспыхивал, и звук нарастал, приближался, наращивая свою частоту. Потом этот звук исчез, но грохот обрушился на Зуева сверху и снизу. Нутро корабля горело беззвучно, а Зуев никак не мог сообразить, где же они, эти проклятые вентили, и все эти противопожарные средства. Но вода хлынула в отсеки снаружи и смешалась с огнем. Какой же необычный и страшный был этот кипящий, теперь почему-то уже и бесшумный коктейль!
Он проснулся с сильнейшим сердцебиением. Будильник трещал на столе. Прошло всего шесть или семь минут. Сон был таким четким, таким ясно запоминающимся, что Зуев полностью, по всем этапам, восстановил его. И самое непонятное было то, что события сна никак не укладывались в те пять-шесть минут, которые прошли с момента засыпания и до звонка будильника.
В чем дело? В реальной жизни только на то, чтобы покинуть комнату и сбежать со второго этажа, нужно не менее двух минут; чтобы добежать до причала № 4, требуется еще ровно пять минут. А ведь он еще опускался по трапу, открывал задраенный люк, пытался тушить пожар…
Нет, Зуев никому не говорил про свои кошмары. Ни ежедневная зарядка, ни строгий флотский режим, ни психотропные средства не освобождали его от этих редких и таких страшных снов. Но ведь были же и другие сны… Такие, что после них день проходил подобно всемирному празднику. И Зуев не скрывал от себя, что почти все они, такие вот сны, связаны были с Любой. Его тревожило в этом деле только одно: вот уже дважды в его снах Люба Медведева объединялась в одно существо с женой Натальей… Это было не менее ужасно, и самое главное — стыдно. Зуев краснел, когда ненароком припоминал созданный сонной фантазией облик гибридной женщины, совмещавшей черты своей и чужой жены.
Да нет же, он отнюдь не в восторге от своей идиотской фантазии! Он даже пытался забыть восхитительно счастливое отрочество, свою первую и, пожалуй, единственную любовь к той девчонке, вернее, девушке, не очень любившей коричневый цвет школьной формы. Улыбка той девочки, кажется, и по сей день витает над парком, где теперь в летнее время гремят рельсы заморских аттракционов. Зимой там уже не катаются на коньках по заиндевелым аллеям. Он никогда не забудет двухчасовой урок физкультуры, проведенный всем классом в парке Горького. Тогда у Любы лопнул шнурок на левом ботинке. Она беспомощно возилась с этим ботинком, сидя в раздевалке. Помочь было некому. Миша Бриш физкультурных уроков не признавал, он ходил на каток по воскресеньям. Зуев связал Любин шнурок морским узлом, зашнуровал и затянул ей ботинок. И тут, выходя из раздевалки на лед, она не смогла устоять на ногах, заверещала, как первоклассница, и, уцепившись за его рукав, всей своей тяжестью потянула его вниз. Оба упали, загородив дорогу другим.
Что было дальше? Да ничего, только еще до этого он читал и хорошо запомнил сцену на катке из «Анны Карениной». Они вдвоем с Любой катались по самым дальним аллеям, катались вроде бы дольше всех. После, в метро, они разменяли на пятачки единственный гривенник, и женщина в кассе поглядела на них по-матерински понимающе, и тепло, и хитро.
Потом был и совсем иной сон — сон весенний. В школе еще шли занятия, но в парке уже цвела акация, ее сдобные кремовые соцветия источали такой волнующий запах, что Зуев однажды услышал его в глубине океана. Да так остро, так основательно, что проснулся и долго не мог вспомнить, где он. Лодка, слегка вздрагивая, с утробно-ноющим гудом влезала в плотные водяные пласты, горел над головой ночник. Во сне запах акации органично сплетался с едва уловимой вибрацией переборки. Нарастала вибрация, нарастал и запах акации. Зуев осмыслил эту взаимосвязь только за завтраком. За столом в тесной кают-компании он рассказал о своем сне замполиту и медику, но никто из офицеров не поверил тому, что запах может присниться…
