17 августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с человеком с большими достоинствами, который ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.

— Ну-с, вы знаете великую новость, князь Кутузов — фельдмаршал. Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! — говорил князь Василий. — Наконец, вот это человек!

Человек с большими достоинствами, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василию. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)

— Но, говорят, он слеп, князь, — сказал он.

— Э, вздор, он достаточно видит, — сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и покашливанием, которыми он разрешал все трудности. — Э, вздор, он достаточно видит, — повторил он и, не обращая более внимания на это, продолжал: — И чему я рад, это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, — власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец.

— Дай Бог, дай, — сказала Анна Павловна.

Человек с большими достоинствами, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал:

— Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли «Жоконду».

— Может быть, сердце его не вполне участвовало, — сказала Анна Павловна.

— О нет, нет, — горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. Не только он был сам хорош, но и все обожали его. — Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его.

— Дай Бог только, чтобы князь Кутузов, — сказала Анна Павловна, — взял действительно власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса.

Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:

— Я верно знаю, что Кутузов как непременное условие выговорил, чтоб наследник цесаревич не был при армии. Он сказал: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О, это умнейший человек, Кутузов, какой характер! О, я его знаю давно.

— Говорят даже, — сказал человек с большими достоинствами, не имевший еще придворного такта, — что он непременным условием поставил, чтобы государь не приезжал к армии.

Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.

В то время как это происходило в Петербурге, французы уже давно прошли Смоленск и все ближе и ближе приближались к Москве. Историк Наполеона Тьер говорит, стараясь оправдать своего героя, потому что все другие историки обвиняли его в этом, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы другие французские историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека, он прав так же, как и русские историки, которые утверждают, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности, представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренне убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, но ошибка заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же более сложна эта игра войны, происходящая в известных условиях времени, где не одна только воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов. В деле, где действуют много людей вместе, все совершается не по воле людей, а по зоологическим разным законам, которые не дано предугадать человеку.

После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева-Займища; но выходило, что, по бесчисленному столкновению обстоятельств, до Бородина, в 60 верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.

Москва, азиатская столица этой великой восточной империи, священный город народов Александра, Москва — с своими бесчисленными церквами в форме китайских пагод! Эта Москва не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву-Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Бертье отстал, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.

— Ну что? — сказал Наполеон.

— Это платовский казак, говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Очень умный и болтун.

Наполеон улыбнулся и велел дать этому казаку лошадь и привести его сюда, он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек в денщицкой куртке, на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом, подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать.

— Вы казак?

— Казак-с, ваше благородие.

«Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговорился с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах войны», — говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, лакей Денисова, перешедший к Ростову, напившийся накануне пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен и отправлен в деревню на мародерство, где и был взят французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом делать все с подлостью и хитростью, которые готовы служить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.

Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал, Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души послужить новым господам. Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Денисова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон. Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался. Он увидел тут тонкую хитрость (как всегда во всем видят ее глубоко развращенные люди) и хитро насупился и помолчал. И сказал хитросплетенно-неопределенно народную шпильку.

— Оно значит: коль быть отраженью, так значит в скорости ваша возьмет. Это так точно, ну, а коли пройдет три дня опосля того самого числа, ну, тогда, значит, власть Божия.

Наполеону перевели это так:

«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает, что случится», — улыбаясь передал толмач. Но Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа. Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он:

— Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… — сказал он, сам не зная как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся.

«Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника», — говорит Тьер.