Конечно же Лобанов-Ростовский знал о беспорядках, начавшихся 8 марта, когда на улицы вышли женщины, протестуя против нехватки хлеба[231]. На вокзале в Киеве он тоже наблюдал волнения. Там толпа ворвалась в столовую для пассажиров первого класса и с шумом и грохотом сорвала со стены портрет царя. Это случилось через три дня после отречения Николая II. Об этом Лобанов-Ростовский узнал еще в прошлый четверг, покидая госпиталь. К нему подошел офицер и сообщил сенсационную новость, причем тихо, по-французски. Лобанов-Ростовский реагирует на услышанное с оптимизмом и в своем дневнике записывает: “Новый император или более энергичный и умный регент — и победа нам обеспечена”.

Может, это тщетная надежда? После Нового года Лобанов-Ростовский слег с малярией. 15 марта, в день отречения царя, он выписался из больницы. Явившись в полк, узнал, что его направляют в запасной эскадрон в Петроград. Известие просто сразило его. Всем было известно: войска посылаются туда для того, чтобы стрелять на улицах города в демонстрантов и забастовщиков. Врач попытался успокоить его и спросил, уж не думает ли он лишить себя жизни. Лобанов-Ростовский поделился с ним своими сомнениями: “Только идиотизм правительства спровоцировал эту революцию. Народ тут ни при чем, и все же меня посылают в Петроград, чтобы стрелять в народ”. Врач утешил его и дал неожиданный совет: “Просто плывите по течению, а там все образуется”.

Итак, Лобанов-Ростовский приехал в гостиницу “Астория”, где поселились его дядя с тетей. Здесь тоже были заметны следы беспорядков, настоящих уличных боев. Стены изрешечены пулями. Большие стеклянные окна внизу разбиты, их заколотили досками. Вестибюль погружен во тьму; вращающиеся двери заперты. Никто не показался, когда он постучал. Странно. Он обошел здание гостиницы и постучался в боковую дверь, но его тотчас окружили со всех сторон вооруженные, агрессивно настроенные матросы. Они приставили винтовки к его груди и засыпали его вопросами “Где паспорт? Почему он носит револьвер?”. Подоспевший к ним молодой поручик убедил матросов отпустить Лобанова-Ростовского: “Товарищи, дайте ему пройти! Он только что прибыл и не знает, что произошла революция”.

Оказавшись на улице, Лобанов-Ростовский поспешил назад на вокзал, чтобы выпить чаю и дождаться рассвета.

Около восьми часов утра он предпринял новую попытку. Вдалеке раздавались фабричные гудки. С серого утреннего неба падал снег. Стало теплее, и на улицах было слякотно. Если бы не следы от боев, все выглядело бы почти как всегда. Люди шли, как обычно, на работу. Только одно казалось новым, необычным: на домах, на людях, повсюду виднелись красные пятна. У прохожих обязательно было что-нибудь красного цвета: может, бант, или бумажный цветок, или простой кусочек ткани, засунутый в петлицу. Автомобили, элегантные экипажи ехали украшенные красным, этот цвет горел на фасадах домов, на окнах. В слабом утреннем свете огромные куски ткани казались почти черными.

На этот раз Лобанова-Ростовского впустили в гостиницу. Вестибюль являл собой жалкое зрелище. Повсюду валялось битое стекло и покореженная мебель. На толстых красных коврах на полу застывали лужи. Людской поток устремлялся внутрь и обратно. В углу вокруг стола теснилась разгоряченная кучка людей, там записывали в ряды какого-то объединения для радикальных офицеров. Отопление не работало. В гостинице та же температура, что и снаружи. Он так и не нашел своих родственников. “Все разваливалось на глазах, никто ничего не знал”.

Тогда он и не подозревал, что самые кровавые столкновения в ходе этой революции произошли как раз около роскошной гостиницы “Астория” и внутри нее. Здесь проживали многие высокопоставленные офицеры со своими семьями, и кто-то из них выстрелил по проходящим мимо демонстрантам. Те ответили пулеметным огнем, после чего вооруженные люди ворвались в вестибюль, где завязался бой, прямо посреди зеркальных стен и хрустальных люстр. Многих офицеров застрелили или закололи штыками. Винный погреб гостиницы разграбили. (Ничего удивительного, что в эти дни в Петрограде искреннее негодование и протест обернулись вандализмом и откровенной уголовщиной).[232]

Лобанов-Ростовский снова вышел на слякотные улицы Петрограда. До самого вечера ему так и не удалось ничего узнать. Конечно, он нашел своих дядю и тетю. Во время беспорядков они переехали из “Астории” в другое место, где тоже кипели жестокие бои, — в Адмиралтейство. Что же касается того соединения, в которое он должен был прибыть (запасной эскадрон гвардейского полка), то он слышал самые противоречивые сведения о нем. Эскадрон

Тем не менее он решает, хотя и с опаской, вызвать на следующее утро такси и съездить в казармы, чтобы заявить о своем прибытии на службу. “Просто плыви по течению. А там все образуется”.

Среда, 21 марта 1917 года

Павел фон Герих видит, что революция докатилась до фронта под Вильной

Посреди ночи его разбудил адъютант и сообщил ему, что “полк охвачен революционными настроениями, что ведется агитация, что командиры двух соседних полков уже арестованы своими солдатами”. Теперь солдаты хотят встретиться с фон Герихом. Меньше недели он командовал 3-м гренадерским Перновским полком, который находился в резерве на фронте под Вильной[233]. Спрашивается, как долго ему еще командовать?

И все же драматические события последней недели не стали неожиданными. До назначения на эту должность фон Герих занимался обучением новобранцев в Петрограде, так что он знал о волнениях и беспорядках, охвативших город. Он уехал оттуда 7 марта. “В воздухе пахло мятежом, если не революцией”. Как обычно, он был резок и категоричен и высказывался решительно: “Здесь требуется полк, несколько пушек и бравый вояка, чтобы удавить все это в зародыше”. Он ненавидит революцию и презирает революционеров. Информация, приходящая из Петрограда и Москвы, противоречива, ненадежна и отрывочна, и запоздавшая на несколько дней старая новость об отречении царя вызвала у этого самонадеянного защитника существующего порядка смятение и колебания.

Прошло еще немного времени, и в спальне фон Гериха появилась депутация. Она состояла из подпрапорщика, двух унтер-офицеров и шестерых солдат. Фон Герих, как обычно, тщательно скрывал свое беспокойство и прошипел посетителям, чтобы они сняли фуражки. После переговоров он пообещал встретиться со всем полком завтра, в девять часов. А затем пожелал им спокойной ночи. После их ухода он принял порошок от головной боли и погасил свет.

Ровно в девять часов утра полк уже ждал его, выстроившись четырехугольником. Фон Герих держал речь: он говорил об угрозе родине, о борьбе с врагом, о том, что все они теперь свободные граждане, и о том, что это значит. Солдаты, разумеется, не понимали, что все эти речи — просто оппортунистическая уловка фон Гериха; напротив, они считали, что перед ними человек, который поддерживает революцию. Их сомнения окончательно рассеялись, когда фон Герих призвал их выбрать по два представителя от каждой роты, чтобы помочь с наведением порядка и проконтролировать распределение продовольствия. Ему уже было известно, что “в Петербурге создано что-то вроде Совета рабочих и солдатских депутатов в качестве правительства № 2” и что этот совет издал постановление о передаче власти в войсках выборным солдатским комитетам. Таким образом, он предвосхищал это распоряжение. Солдаты прокричали ему “ура!”.

Итак, угроза кризиса миновала.

Вопрос только в том, во что обойдется этот трюк ему самому? В собственных глазах он выглядел героем и вел себя на поле боя действительно как герой. Вместе с тем он часто не колеблясь использовал ситуацию или собственное положение, ради того чтобы достичь надежности и покоя. И в то же время внутреннее напряжение не отпускало его, конфликт между смельчаком, каковым он был или надеялся быть, и трусом, который тоже проявлял себя время от времени, несмотря на все позы и напыщенные фразы. Может, теперь он струсил?