Их тут не любят.
Если гости низшего чина, их еще издали забрасывают снежками и льдинками, а потом притворяются, будто ничего не произошло, когда те, в замешательстве, пыхтя, все в снегу, появляются на плато. Для тех, кто повыше рангом, требуются более изощренные уловки. Неподалеку от оборонительных сооружений заложили несколько взрывных зарядов, и когда по телефону им сообщали, что какая-то шишка внизу начинает подъем, они устраивали небольшой взрыв. Каскад камней и снега катился вниз, и австро-венгерский пост на вершине горы прямо напротив мгновенно отвечал полудюжиной снарядов (“Зиим-шуум, зиим-шум!”).
Командир батальона обычно извинялся, уверяя, что не в курсе происходящего. “До сих пор здесь наверху было так спокойно”. А высокопоставленный визитер “сразу же начинает испытывать ностальгию по долине” и покидает гору.
♦
В это время Владимир Литтауэр по-прежнему находится на фронте у Двины, где царило затишье. Много ночей подряд рабочий батальон из “почтенных бородачей” отправляли возводить заграждения из колючей проволоки на льду реки. И множество раз он прекращал работу, едва немцы открывали огонь. Командир полка Жуков обратился с речью к батальону. Он
воззвал к их патриотизму. Выражение их лиц осталось неизменным; они уперлись в него стеклянными глазами. Жуков понял, что его речь не произвела никакого впечатления, и внезапно добавил: “Если вы снова разбежитесь, я расстреляю каждого десятого, поняли? Каждого десятого из вас. Я считаю: первый, второй, третий… десятый: пли!” Ни один человек не шелохнулся. “Я расстреляю вас всех, каждого!” — в отчаянии закричал Жуков. И снова встретил стеклянные взгляды. “Пулеметом!” — рявкнул он. Но никто не отреагировал. Люди были спокойны, будто им в любом случае не миновать смерти на льду. “Принести сюда пулемет!” — приказал Жуков. Напротив шеренги установили два пулемета. “Видите эти пулеметы? — не унимался Жуков. — Я расстреляю вас из них!” Лица оставались неподвижными. Провал Жукова был очевидным. Пулеметы убрали, и все разошлись.
137.
Четверг, 1 февраля 1917 года
Эдуард Мосли видит снегопад над Кастамону
Он пережил марш. Он дошел до конечной железнодорожной станции Рас-аль-Айн. После изнурительного двухмесячного путешествия из Багдада через пустыню они затем ехали в вагонах для скота на северо-запад. Мимо проносились Евфрат, Османийе, горная цепь Антитавр. Средиземное море блеснуло вдали серебряной полоской. Гюлек-Богази. Таврские горы. Позанти. Афьонкарахисар. Эскишехир. Анкара. После Анкары снова шли пешком, на север, карабкаясь через холодные горы, покрытые хвойным лесом, направляясь к Кастамону, в семидесяти километрах от Черного моря. Там, в христианских кварталах на окраине города, опустевших после резни армян, пленные разместились в нескольких больших домах.
Условия в этом городе были хорошие, просто отличные, если сравнивать с месяцами, проведенными после капитуляции. С пленными вполне сносно обращались. Мосли и остальные даже начали думать, что кошмары марша были непреднамеренными, объяснялись обычным сочетанием вульгарного равнодушия и беспомощности. К тому же в Кастамону с ними, офицерами, обращались гораздо лучше. Для простых военнопленных и низших чинов условия по-прежнему оставались тяжелыми. В то время как Мосли и другие офицеры пытались преодолеть тоску, кошмары и последствия трудного перехода и различных болезней, выжившие рядовые сразу отправлялись на тяжелые работы в другие места[227].
В Кастамону Мосли мог раз в неделю посещать городские магазины и купальни; его сопровождала на расстоянии не очень назойливая стража. Пленные имели право также ходить в церковь, вести переписку, получать посылки из дома. Они играли в шахматы, бридж и регби, иногда им разрешалось устраивать долгие прогулки по окрестным холмам. Планировалось даже создать свой маленький оркестр. У Мосли снова начался приступ малярии, потом ему пришлось сходить к греку-дантисту, полечить зубы, подпорченные недоеданием во время осады; тем не менее он даже набрал вес. Он и многие другие пытались придерживаться заведенного порядка, — к примеру, переодеваться перед ужином, — даже если это означало просто смену одной рваной рубашки на другую, такую же рваную. Им строго запрещалось общаться с городским населением. Иногда разрешалось напиться.
С начала зимы он страшно мерз. Не хватало дров, а те, что удавалось раздобыть, оказывались сырыми. И когда он засовывал их в крохотный камин, они больше дымили, чем горели. Хуже всего были уныние и однообразие. Большую часть времени Мосли проводил в комнате, которую делил с другим офицером. Много спал, курил. Давно уже ничего не записывал в свой дневник.
Когда этим утром он выглядывает в окно, все вокруг кажется холодным и тусклым. Снег. Мир преобразился. Красно-коричневые крыши, нагромождение которых он привык созерцать, стали белыми, и сам город вдруг сделался красочным, почти картинно красивым. Улицы пустынны. Единственный признак жизни — молитвенное пение, доносящееся с минаретов. Вид внезапного превращения под воздействием снегопада, “этой чистой, божественной стихии, немой и таинственной”, что-то переворачивает в нем самом, наполняя его новой энергией, изгоняя апатию, вселяя новые надежды и оживляя его память.
Он достает дневник и делает в нем первую после октября запись: “1 февраля 1917 года. Прошло четыре месяца. Когда я пишу эти строки, снег окрасил мир в белый цвет”. А потом он и еще несколько британских офицеров отправляются на холм в полукилометре от города. Там они катаются на санках, “играют и дурачатся, словно школьники”. На обратном пути затевают войну в снежки.
138.
Пятница, 2 февраля 1917 года
Рихард Штумпф обретает надежду в Вильгельмсхафене
Судя по барометру, атмосферное давление продолжает подниматься. Утром после вахты им разрешено отправиться на маленькую экскурсию в Мариензиль. Настроение царит оживленное. Процессию возглавляет судовой оркестр. Сверкающий лед все еще поражает своей толщиной. Штумпфу нравится его красота и мощь, но внезапно он вспоминает, что очень скоро лед растает, исчезнет без следа. На обратном пути они маршем проходят по Вильгельмсхафену.
“Гельголанд” снова ремонтируется и модифицируется. На этот раз демонтируют скорострельные пушки калибра 8,8 см. Сражение при Скагерраке показало, что радиус действия у них недостаточен, поэтому пушки бесполезны: два года назад “за подобные высказывания просто расстреляли бы как предателя”, пишет Штумпф в своем дневнике. Из этих пушек так и не сделали ни единого выстрела. И те, кто их обслуживал, вроде Рихарда Штумпфа, выходит, занимались ерундой. Он утешал себя тем, что пушки еще пригодятся на суше[228]. Штумпфу кажется, что затевается что-то серьезное. Он вновь обрел веру в будущее: “Весь мир затаил дыхание, глядя, как Германия готовится нанести последний сокрушительный удар”.
Вернувшись на корабль, они обедают. После чего появляется вахтенный офицер с бумагой, у него “чудесные новости”. “Слушайте, парни, телеграмма из Берлина: с сегодняшнего дня мы начинаем неограниченную подводную войну”. Все “необычайно обрадовались” этому сообщению. Только и говорили на борту, что об этой новости. Большинство вроде бы склонялось к тому, что поставить Великобританию на колени — только вопрос времени. “Это смертельный приговор Англии”. Таковым стал немецкий вариант войны до “победного конца”, воплощенный в действия, о чем давно предупреждали французские политики.
Штумпф в стане сомневающихся. Тем не менее он готов дать на это срок в четыре месяца; потом положение прояснится. К тому же он считает, что именно так следует реагировать на британскую голодную блокаду, которая привела к холодной и бедственной “брюквенной зиме” в Германии. Только этим они и питались: брюквой разных видов, приготовленной различными способами. (Варианты столь же разнообразны, сколь однообразен главный ингредиент: пудинг из брюквы, фрикадельки из брюквы, пюре из брюквы, джем из брюквы, суп из брюквы, салат из брюквы. Некоторые называли брюкву прусским ананасом.) В блюда из брюквы частенько добавляли немного прогорклого жира; запах отбивался тем, что ее варили с яблоками и луком. Недостаток жиров приводил к вспышке кишечных заболеваний, а от однообразной еды многие просто опухали. В Германии люди теряли в среднем 20 процентов веса, а многие матросы на корабле здорово исхудали. Сам он потерял всего лишь пять кило, ведь ему приходили продуктовые посылки от родителей из Баварии.
