Ночью, несколько недель назад, в самый разгар лихорадки, ей казалось, что у нее три лица: одно — ее собственное, второе принадлежало одной из ее сестер, а третье — раненому солдату. С каждого из лиц градом катился пот, его надо было без конца вытирать. Если это прекратить, она знала, что умрет. Она попыталась было позвать медсестру, но вдруг обнаружила, что у нее пропал голос. Теперь Фармборо находится в Крыму, по-осеннему солнечном и теплом. Ее лечат в санатории для туберкулезных больных. За окном все еще зеленеет, и она быстро идет на поправку. Она пишет в своем дневнике:
Хуже всего пришлось моим волосам, они висели клоками. И вот однажды ко мне в комнату зашел парикмахер и не просто отрезал космы, — он обрил меня наголо! Меня заверили в том, что жалеть не о чем, что волосы быстро отрастут, еще длиннее и гуще, чем прежде. С этого дня я ношу свой сестринский платок, и никто, кроме нескольких человек, не догадывается, что у меня под ним голый череп, без единой волосинки!
♦
В этот же день Мишель Корде отмечает в своем дневнике:
Альбер Ж., приехавший на побывку, рассказывает, что солдаты питают ненависть к Пуанкаре, — их ненависть основывается на убеждении, что именно этот человек развязал войну. Он уверяет также, что солдат заставляет идти в атаку страх показаться трусом в глазах других. Он, смеясь, говорит, что надумал жениться, ведь это даст ему право на четырехдневный отпуск, и потом еще три дня, когда родится ребенок; кроме того, он вообще рассчитывает получить свидетельство об освобождении от армии, когда у него родятся шестеро малышей.
129.
Четверг, 19 октября 1916 года
Ангус Бьюкенен лежит больной в Кисаки
Тюфяк, на котором он лежит, набит травой. Ангус чувствует себя уже лучше, чем прежде, он все еще слаб. Дизентерия. Симптомы известные: боль в животе, лихорадка, кровавый понос. Бьюкенен слишком долго числился здоровым и неизбежно должен был заболеть.
Походной жизни и трудностям нет конца. Военные действия все больше принимают характер партизанской войны, враг вытеснен с берегов реки Пангани и отступает в глубь германской Восточной Африки. Бьюкенен — среди преследователей, они гонят врага через буш, на юг. Иногда их путь лежит через населенные места, и тогда они пополняют запасы продовольствия, ведя обмен с местным населением[215]. Бьюкенену удалось выменять двух куриц и шесть яиц за старую рубашку и жилет.
Порой им улыбалась удача. У реки Лукигура в конце июня они вступили в сражение с вечно ускользающими немецкими частями. Несмотря на усталость, королевские стрелки вновь отличились: сначала молниеносной атакой с фланга, потом штыковой атакой, которая обратила противника в бегство. Важнейший город Морогоро, расположенный у центрального железнодорожного узла, был взят в конце августа: досталась эта победа ценой ожесточенных боев и утомительным, а иногда и вовсе безрезультатным маршем по труднодоступной местности, где пересеченной, а где заболоченной. Дар-эс-Салам, главный порт германской колонии, находился в руках британцев с начала сентября. Когда дивизия Бьюкенена продвигалась на юг, немцы продолжали отступать, шаг за шагом, то и дело ввязываясь в мелкие стычки.
В конце сентября, после неудачных попыток настигнуть ускользающего врага, все замерло. Линии снабжения оказались слишком растянуты, запасы истощились, солдаты обессилели. Рота Бьюкенена представляла теперь собой жалкое зрелище. Истощенные, полураздетые, к тому же они остались без нижнего белья и носков. Новости до них не доходили, письма из дома шли по полгода. Они имели весьма слабое представление о том, какова реальная ситуация на войне.
Осенью Бьюкенен переболел малярией, но поправился; теперь вот дизентерия. Компанию ему составляла та курица с белым хохолком, которую он выменял еще в начале июля, решив оставить ее себе. Курица стала прямо-таки ручной. На марше она ехала в ведерке, которое нес слуга-африканец. Когда они разбивали лагерь, она разгуливала в поисках пищи и каким-то чудесным образом всегда возвращалась обратно, отыскивая дорогу среди множества человеческих ног и конских копыт. Каждый день курица приносила ему по яйцу. Однажды он увидел, как она убила и съела маленькую ядовитую змейку. Ночью она спала рядом с его постелью.
Итак, Бьюкенен лежит на травяном тюфяке и пишет дневник. Он болен, подавлен, в том числе из-за военных неудач:
Сегодня чувствую себя бодрее, настроение тоже улучшилось. Но иногда мне становится невмоготу и я желаю, чтобы мы поскорее закончили здесь все дела и убрались из этой Африки. Я страстно желаю, чтобы мы хоть на короткое время смогли сменить краски и свойства этой давно приевшейся картины[216], которая засела в нашем сознании. Меня пугает чувство, что я будто в тюрьме и тоскую по свободе, хочу вырваться за пределы тюремных стен. В такие моменты меня обуревают мысли, воскресают старые воспоминания, милые сердцу образы прошлой жизни, которыми я не устаю восхищаться. И я жажду воскресить эти воспоминания, вдохнуть в них жизнь; хочу, чтобы они всей своей мощью подняли мое тело и перенесли через эти колоссальные расстояния в любимую, мирную страну!
♦
В тот же день Паоло Монелли в тревоге прислушивается к громыханию итальянской артподготовки на Монте-Кауриоль, где продолжались бои. Он записывает в своем дневнике:
Небо затянуто серыми, низкими тучами. Из долины поднимается туман, он окутывает обе вершины, — нашу и ту, которую нам предстоит атаковать. Если нам суждено погибнуть, мы умрем отрезанные от всего мира, с чувством, что никому не нужны. Смирившись с мыслью о самопожертвовании, все равно хочешь умереть на глазах у других. Погибнуть при свете солнца, на открытой сцене, перед всем миром — так представляешь себе смерть за свою страну. Иначе ты похож на осужденного, которого придушили в темном углу.
130.
Воскресенье, 29 октября 1916 года
Рихард Штумпф мается бездельем на борту “Гельголанда”
Спрашивается, что хуже? Клубы сизого табачного дыма, заполняющие кубрик под палубой, или угольная пыль, “проникающая во внутренности”? Штумпф мрачен, как этот пасмурный день. Он помнил, как он, новобранец, был преисполнен надежд в октябре четыре года назад, и страдал, сравнивая прошлое с унылым настоящим. Ликование по поводу великого сражения при Скагерраке поутихло. И все вернулось на круги своя, к серым будням, — таким же серым, как цвет боевых кораблей: короткое рутинное патрулирование побережья и долгие периоды ожидания в порту. Впрочем, весь флот действует робко и осторожно. Его “железная тюрьма”, “Гельголанд”, опять пришвартован к берегу, на этот раз для ремонта цилиндра в моторе по левому борту.
И снова табачный дым гонит Штумпфа на палубу: “Эти проклятые вонючие трубки! Меня от них тошнит, они только отбивают аппетит. Я радуюсь всякий раз, когда узнаю, что в солдатском буфете повысили цены на табак”[217]. Его раздражает дым, выводит из себя безделье. У него мало друзей на борту. Другие матросы считают его чудаковатым, потому что у него есть интеллектуальные запросы и он постоянно что-то записывает. Силы Штумпфа, физические и умственные, не находят применения и угасают. Читать ему нечего, и он заказывает несколько книг из Берлина.
29 октября кажется Рихарду Штумпфу таким же потерянным днем, как и все остальные. Однако после обеда экипаж собирается на палубе. Они должны будут встречать возвращающуюся подлодку. Штумпф видит, как экипажи соседних кораблей кричат “ура” и подбрасывают фуражки в воздух. Вот он, узкий корпус подлодки U-53. Весь экипаж выстраивается на палубе. “На них была проолифенная спецодежда, лица их светились от счастья”[218].
