Упаковав вещи (жестяные кружки с позвякиванием уложены в вещмешки), солдаты начинают задавать вопросы. Почему мы отступаем? Почему мы не вступаем в бой? Монелли не знает, что ответить.
Что они знают, что я знаю о происходящем? Ничего. Человек сражается, марширует, делает остановку, он всего лишь номер в этой массе, которая рвется вперед, маневрирует на этом фронте, в горах, среди льдов высоких Доломитовых Альп, и в сердце его — глухая злоба, мучительное чувство неведения, непонимания.
А между тем в каком-то далеком дворце, устланном мягкими коврами, сидят те, кого Монелли называет “таинственными божествами, плетущими нити нашей судьбы”, или, иными словами, “офицер пишет, секретарь копирует, адъютант выходит, полковник изрыгает проклятия”.
Это война. И словно в преддверии смерти, сердце иногда замирает не от того, что боишься умереть, что тебя ослепляет кровавый фейерверк снарядов, со свистом падающих на землю (Quando si leva che intorno si mira — tutto smarrito della grande angoscia[167]), — а от того, что ты ощущаешь себя марионеткой в руках неизвестного кукловода. Торчать в окопах, пока не поступит приказ о смене караула, внезапный, как пушечный выстрел или снежная буря, вечно думать об опасности, о своей судьбе, отмеченной номером твоего взвода или названием твоего окопа, не иметь возможности даже поменять рубашку, когда хочешь, написать письмо домой, когда хочешь видеть, как элементарные жизненные потребности подчинены правилам, на которые ты не можешь повлиять, — все это война[168].
В темноте они продолжают восхождение на гору. Вязнут в глине, смешанной со снегом. Он видит еще одну горящую деревню. Позади себя слышит выстрелы из винтовок и взрывы. Это атакуют арьергард или, скорее, арьергард арьергарда — это бедняга Де Периджине и его люди.
Им все тяжелее шагать, они передвигаются покачиваясь, опустошенные, молча, механически переставляя ноги. Вскоре не остается даже сил роптать. Монелли и остальные не спали уже несколько ночей, их одолевает невыносимая усталость, оглушающая, почти сродни наркотическому воздействию. Охваченные тупой болью под названием “изнеможение”, они уже не воспринимают окружающего мира, он потерял для них значение; их больше не волнуют взрывы и горящие дома, их не заботит, что их преследуют по пятам, что их могут атаковать в любой момент. Даже привал уже не может им помочь, ибо, когда просыпаешься от короткого, внезапно прерванного сна (на голой земле, в снегу), чувствуешь себя еще более изнуренным, еще более измотанным.
Всю ночь они бредут через лес, навстречу жиденькому, холодному рассвету.
Когда они добираются до своих позиций, солнце уже взошло. Двое часовых пытаются остановить их, требуя сказать пароль. Но измученные люди осыпают их проклятиями. Через какое-то время они оказываются среди солдат из других рот, других батальонов: столпотворение людей, повозок, беспокойных мулов; “резкие удары копыт о камень”. Моросит дождик.
Наконец, наконец, наконец-то отдых. Монелли заползает в маленькую палатку. И засыпает, сжав кулаки. Ему снится, что он продолжает маршировать и этот марш бесконечен.
♦
В тот же день Рене Арно и его батальон по-прежнему находятся в деревне Бельваль-ан-Аргонн. Они даже слышат грохот пушек под Верденом. Все нервничают, ожидая, что их скоро пошлют сражаться. Одно дело — находиться на фронте, когда там затишье, — конечно, это опасно, но все же не настолько: иногда враг совершает вылазки, но с ним расправляются в основном британцы. Другое дело — оказаться на фронте в ожидании большого наступления. Теперь их ждут потери, большие потери:
Мы топтались на месте, обменивались слухами и спорили. Помню батальонного врача Трюше, он стоял согнувшись, расставив ноги, на лице его было написано беспокойство, он нервно теребил левой рукой свою черную бородку: “Какой позор! Следовало бы прекратить эту бойню! Позволить погибнуть тысячам, чтобы только оборонить все эти устаревшие форты. Как отвратительно! Ну и генералы у нас!”
107.
Вторник, 30 мая 1916 года
Рене Арно достигает передовой на высоте 321 под Верденом
“В военное время встречается разновидность крайнего психического расстройства, когда в голове проносятся мысли, предвосхищая то, что человек сам еще не совершил или не пережил”, — рассказывает Рене Арно, —
когда фантазия берет верх над потенциальной опасностью и приумножает ее в сотни раз. Хорошо известно, что страх, вызываемый мыслью об опасности, сильнее действует на нервы, нежели встреча с самой этой опасностью, — точно так же, как желание опьяняет нас гораздо больше, чем его удовлетворение.
Великое сражение продолжается непрерывно с конца февраля, с тех пор как немецкая армия начала свое тщательно подготовленное наступление. Арно и его люди конечно же понимали, что рано или поздно настанет их черед[169], что и им придется пройти по La Voie Sacrée, священному пути, — это название было дано единственной дороге, которую можно было использовать для снабжения этого участка фронта и по которой в среднем каждые четырнадцать секунд проходило по грузовику. Название придумал самый знаменитый из националистически настроенных политиков, журналистов и писателей Морис Баррес, и оно пришлось всем по вкусу. Может, потому, что оно “воскрешало в памяти Via Dolorosa, Крестный путь, и уподобляло солдат под Верденом, их страдания и жертвы Крестному пути Христа на Голгофу”[170].
♦
Нечто подобное испытывали те, кто согласно приказу двигался к Вердену, это был путь жертв войны. Арно слышал, как обсуждали данные статистики. Один офицер, недавно вернувшийся оттуда, высказался без обиняков: “Все очень просто. Нас сменили только тогда, когда погибло две трети личного состава. Обычная квота”.
Арно и остальной батальон провели день в Верденской цитадели XVII века, огромном здании, состоящем из штабных кабинетов, складов, бесконечных коридоров, подземных казематов, бомбоубежищ. Повсюду стоит теплый запах капусты, заплесневелого хлеба, дезинфекции, пота и кислого вина. Через крохотные бойницы каменных стен, в метр толщиной, проникают звуки далеких взрывов: этот гул все не прекращается. У немцев здесь имеется в три раза больше пушек на метр фронта, чем при прорыве в Горлице; и это заметно.
Стоит чудовищная духота. Арно лежит на соломенном тюфяке и размышляет о квоте. Две трети. Кто из его солдат останется на поле сражения? Кто из пятнадцати офицеров батальона в ближайшую неделю не будет убит или ранен? С точки зрения статистики, трое или четверо. Будет ли он одним из них?
После обеда им дан приказ:
Сегодня ночью 6-й батальон должен сменить батальон из 301-го полка, который занимает высоту 321. Батальон должен покинуть крепость в 19.15, с тем чтобы в 21.00 быть уже на месте, где дорога на Брас пересекает ущелье Пье-дю-Гравье. Отряды должны соблюдать между собой дистанцию в 50 метров.
Арно беседует с солдатами, набивающими свои мешки консервами, сухарями, орудием и боеприпасами. У всех нервы на пределе. Он пытается успокоить людей, но не патриотическими призывами — он знает, что в подобных случаях это не поможет, — а самыми простыми словами: “Мы всегда были счастливой ротой. И мы все вернемся из-под Вердена обратно”.
В сумерках они дефилируют небольшими группами из темного, безопасного чрева крепости через пустынный, притихший, разрушенный город. То и дело возле собора взрывается снаряд. Длинная цепь солдат с тяжелой поклажей пересекает реку по понтонному мосту. Эхом отдается стук их шагов. Арно смотрит на черные воды реки и думает: “Интересно, кто же из нас будет шагать по этому мосту обратно?”
