С утра несколько турецких офицеров, с весьма довольным видом, откровенно поведали ему о том, что приготовления в Битлисе завершились и что все ждут только приказа о начале резни в Саирте. Следует поторопиться, если он хочет увидеть все своими глазами.
Но они не успели.
Холм высился прямо у дороги. Он весь был покрыт… чем-то. Вскоре он понял чем. Склоны холма
были покрыты тысячами полураздетых и еще истекающих кровью людских тел, они лежали кучами, сплетаясь друг с другом в последнем объятии смерти. Отцы, братья, сыновья, внуки устилали землю, сраженные пулями или ятаганами своих палачей. Из перерезанных глоток вместе с горячей кровью вытекла жизнь этих людей. Целые стаи грифов сидели на кучах трупов, выклевывали глаза умершим и умирающим, — глаза, в которых еще стояло выражение страха и невыразимой боли, — а тем временем гиены вонзали острые клыки во внутренности, еще пульсирующие жизнью.
Поле трупов тянулось до самой дороги, и, пробираясь вперед на своих лошадях, они вынуждены были перескакивать через “горы тел”. Ошеломленный, потрясенный, де Ногалес въезжает в Саирт. Полиция и мусульманская часть населения города алчно грабят дома христиан. Он встречает некоторых представителей местной власти, в том числе начальника городской жандармерии, который самолично руководил резней. И снова де Ногалес удостоверился в том, что массовое убийство всех христиан старше двенадцати лет вовсе не было спонтанным погромом, — напротив, это была тщательно спланированная, управляемая центральными властями операция.
Он отправился на ночлег в один из разграбленных домов; теперь он понимал, что вырезали не только армян, но и христиан других национальностей, ибо дом этот принадлежал прежде сирийской семье. Он был начисто разорен, в нем валялась лишь пара сломанных стульев. От былых владельцев не осталось и следа, помимо английского словаря и крохотного образа Пресвятой Девы Марии в углу. На полу и стенах виднелись пятна крови.
Позже, когда де Ногалес сидел у офицерской столовой вместе с другими офицерами, такими вежливыми, такими любезными, кошмар продолжался. Он был в ужасе, но ничего не мог поделать. Натянуто улыбаясь, он изображал согласие. Толпа тащила мимо него тела нескольких детей и стариков. Головы убитых стукались о булыжник мостовой. Стоящие вокруг люди плюют на тела или осыпают их проклятиями. Де Ногалес видит также группу жандармов: они ведут старика благообразного вида:
Его черная ряса и пурпурного цвета шапочка свидетельствовали о том, что это несторианский епископ[116]. Капли крови выступили на его челе, кровь струилась по щекам, словно кровавые слезы мученика. Проходя мимо, он остановил на мне свой взгляд, будто понимал, что я тоже христианин, а потом побрел дальше, прочь от ужасного холма.
На закате Рафаэль де Ногалес покинул Саирт в сопровождении своего албанского денщика, рослого и крепкого Тасима, и еще семи конных жандармов. Де Ногалес боялся за свою жизнь. Ходили слухи, что начальство намерено его ликвидировать, ибо усомнилось в его лояльности. Путь их лежал по бездорожью, на юг. Он направлялся в Алеппо. Там он собрался уволиться из османской армии.
57.
Вторник, 22 июня 1915 года
Лаура де Турчинович слышит, как празднуют в Сувалках падение Лемберга
Летний вечер. Лаура купает детей. Звонит церковный колокол. Затем к нему присоединяется другой, потом еще третий, много колоколов. Кажется, будто звонят во всех храмах Сувалок. Теплый воздух наполнен их мелодичным звоном. Что это?
Как обычно, они почти ничего не знают о том, что происходит на полях сражений. Война для них не столько событие, за которым надо следить, сколько состояние, которое приходится терпеть. Но это не означает, что сражения не имеют для них значения. Напротив, Лаура де Турчинович и все ее окружение давно уже втайне надеялись на русский прорыв, на возвращение русской армии, на освобождение. Но в последнее время они слышали, как гром сражений усиливался вдали, а затем становился все слабее и в конце концов совсем утих. Поползли слухи о победе немцев. Что же происходит?
Она продолжала надеяться. При звоне колоколов у Лауры в первую очередь мелькнула шальная мысль о том, что русские наконец прорвали линию фронта и немцы ударили во все колокола, чтобы показать, что они окружены, чтобы предупредить своих солдат в Сувалках и вокруг города. К ней в дом вбегает подруга, едва переводя дух, возбужденная, в ее глазах теплится надежда. Что случилось?
Уложив детей в постель, они с подругой решают выяснить, в чем дело. Они выходят на балкон, выглядывают на улицу. В лучах закатного солнца они видят немецких солдат: те поют и кричат “ура”. Они откровенно разочарованы: “Мы столь стремительно лишились всякой надежды, что нам было совсем неинтересно, что произошло”. Но что же там все-таки происходит?
Один немец — ассистент больницы видит ее на балконе и радостно кричит: “Лемберг пал!”
Так значит, этот австро-венгерский город, который находился в руках русских с сентября прошлого года, теперь снова отвоеван. Большая победа для Центральных держав, почти, но только почти, затмившая прошлогоднее поражение Австро-Венгрии в Галиции. Но также и личная катастрофа для Лауры де Турчинович. В Лемберге служит ее муж Станислав[117]. От него давно нет никаких вестей. Не случилось ли чего?
Ее терзают неизвестность и страх. Жив ли Станислав? Может, его взяли в плен? Или он сбежал? “А колокола все звонили и звонили, и казалось, что они вбивают человека в землю”.
58.
Среда, 14 июля 1915 года
Мишель Корде празднует в Париже День взятия Бастилии
Летний пасмурный день, временами солнце проглядывает в разрывы облаков. Мишель Корде записывает в своем дневнике:
Притихшие толпы людей. Раненые мужчины, у некоторых ампутированы конечности, солдаты в увольнении, выгоревшие на солнце шинели. Сколько зрителей, столько и собирающих пожертвования на разные благотворительные цели. Мимо маршируют полки со своими духовыми оркестрами. Подумать только, все эти люди направляются прямиком на бойню.
На площади Звезды он замечает министра иностранных дел Делькассе, прибывшего в открытом автомобиле. Делькассе приложил неимоверные усилия, чтобы убедить Италию вступить в войну, так что сейчас он рассчитывал на крики “ура!” в свой адрес[118]. Но люди по-прежнему безмолвствуют. Корде истолковывает это молчание как неосознанный протест против войны и вместе с тем подозревает, что народ ликовал бы при известии о победах (один официант в министерстве поведал ему, что флажки, которыми отмечалась линия фронта на карте военных действий, покрылись паутиной). Раздаются звуки “Марсельезы”, и горе тому, кто не обнажил свою голову. Высоко в небе гудят самолеты.
Президент Пуанкаре произносит речь. Он вновь агрессивно, эмоционально и напыщенно говорит о войне “до самого конца”. (Всем известна напыщенная риторика Пуанкаре. В мае была опубликована его статья, и некоторые сочли, что это банальнейшая пародия, но оказалось, статья была подлинная.) Президент сформулировал и высшую цель войны, а именно “предотвращение кошмара немецкого шовинизма”. Корде: “Прозвучало предупреждение о зловещих результатах, к которым может привести односторонний мир. В таком случае он обрекает нашу страну на столь затяжную борьбу, что она может оказаться смертельной”.
В виде исключения войну можно ощутить и в Париже. Почти ощутить.
59.
Суббота, 24 июля 1915 года
Павел фон Герих получает контрприказ под Островом
Прохладная летняя ночь. Во тьме мелькают чьи-то фигуры. Грохотание, металлический скрежет, перешептывание. Время уже за полночь. Пару часов назад они получили приказ о форсировании реки, а потому вся работа по возведению укреплений была прервана, и вместо этого в колючей проволоке просто проделали дыру, с тем чтобы через нее пройти на штурм врага. Тут зазвонил полевой телефон. Контрприказ: наступление отменяется! Все вокруг вздыхают с облегчением, и фон Герих тоже, ибо он очень скептически относился к идее штурма: “Что мы выиграем от того, что оставим наши отличные позиции и займем новые на другом берегу реки?” Однако стратегия — не его дело. “Ответственность несут другие, а я лишь подчиняюсь приказу”. И теперь они заняты тем, что снова чинят свои заграждения.
