199.
Вторник, 16 июля 1918 года
Эдуард Мосли пишет сонет на горе под Бурсой
В нем словно боролись две личности. Или то был всего лишь обычный конфликт между разумом и чувствами.
Одна часть внутри него считала, что война достигла переломного момента. Похоже, немцы прекратили наступление во Франции, а их союзники (австрийцы, болгары и не в последнюю очередь турки) явно устали от войны. Сам Мосли считал, что у него все в порядке. Османский военный трибунал снял с него обвинения в попытке побега. Его выручило то, что он учился на юриста по международному праву, и то, что он умел в сложной ситуации агрессивно переходить в наступление на оппонента. И вот он снова среди пленных офицеров на курорте Бурса, где, пусть и под строгим наблюдением, мог ходить на рыбалку и смотреть футбол.
Но другая его часть тосковала и пребывала в мрачном отчаянии оттого, что лучшие годы жизни проходят в плену.
В этот день Мосли снова идет принимать лечебные ванны. Как обычно, его сопровождает вооруженная охрана. День выдался жаркий. Мосли чувствует себя больным и усталым. Они взбираются на одну из вершин, окружающих Бурсу. Вид оттуда изумительный, в особенности на высокую гору Кесис. Тут Мосли понимает, что не успеет принять ванну. И садится на обочине. Там он пишет сонет:
One day I sought a tree beside the road
Sad, dusty road, well known of captive feet —
My mind obedient but my heart with heat
Rebelled pulsating “gainst the captor”’s goad.
So my tired eyes closed on the “foreign field”
That reached around me to the starlight’s verge,
One brief respite from weary years to urge
Me to forget — and see some good concealed.
But skyward then scarred deep with ages long
I saw Olympus
[284] and his shoulders strong
Rise o’er the patterned destinies of all the years
Marked with God’s finger by the will of Heaven —
Tracks men shall tread, with only Time for leaven —
That we might see with eyes keen after tears
[285].
Размышляя впоследствии над своим лирическим излиянием, он признает, что “мгновения, подобные этому, очень редки”. И добавляет: “Все наше внимание поглощено поисками еды и денег, мы планируем, интригуем и прочее”[286].
200.
Пятница, 26 июля 1918 года
Мишель Корде заглядывается на женщин на улице в Париже
Утром Корде сидит в парижском поезде. По привычке он прислушивается к разговорам других пассажиров. Кто-то говорит: “Мы наступаем на всех фронтах!” Французский лейтенант разворачивает сегодняшнюю газету перед американским военным (который с ним не знаком и даже не понимает по-французски) и, показывая на жирные заголовки, говорит: “Отлично!”
Какого-то гражданского просто распирает от радости за последние победы на фронте. В середине месяца немцы предприняли еще одно наступление, на этот раз на Марне, но оно было остановлено войсками союзников, которые перешли в яростное контрнаступление. И теперь враг отступил к этой знаменитой реке. Надежды немцев выиграть войну одним смертельным ударом не оправдались. Поражение стало очевидным для всех, даже для стратегов в гражданском, восседающих в своих креслах. В результате натиска немцы достигли успехов на союзнической линии фронта, весьма внушительных на карте, но уязвимых на практике. Корде слышал, как этот господин с энтузиазмом объяснял новые, неожиданные изменения на фронте разуверившемуся во всем капитану:
— Я же говорю вам, туда направляются восемьсот тысяч солдат.
— Вы в этом уверены? — недоверчиво спрашивает капитан.
— Восемьсот тысяч, обещаю вам. Ни солдатом меньше. Мы прищучим немцев.
И он, откинувшись назад, тычет пальцем в карту, опубликованную на первой полосе газеты, показывая, как будет происходить операция:
— Смотрите! Вот так… здесь… и там!
Капитана убеждают его доводы. Он говорит:
— Да они наголову разбиты! Как же им ненавистно их поражение! Представьте себя на их месте…
В тот же день Мишель Корде услышал рассказ об одной женщине, которая в начале войны оказалась в отчаянном положении в Лиле, за германской линией фронта, но потом ей удалось воссоединиться со своим мужем. Тот заметил, как она “расхваливала немецких офицеров за их галантное поведение”. Муж зарезал жену бритвой. Сейчас он оправдан.
Позже вечером Корде идет прогуляться с другом по улицам. Дует порывистый ветер. Его друг в прекрасном настроении, сегодня утром он получил хорошие новости с фронта от сына, прапорщика. И настроение его отнюдь не ухудшилось при виде прогуливавшихся женщин, которым ветер задирает юбки. Война изменила все, даже женскую моду. Из соображений практичности и отчасти идеологии за эти годы цвета стали более приглушенными, материал — проще, фасоны — удобнее, более подходящие для работы и активной жизни. Все постоянно менялось, внешне и внутренне. Исчезло довоенное многослойное, богато украшенное белье, его сменили более скромные, безыскусные модели; почти фанатическая приверженность к изгибам, это наследие девятнадцатого века, с его жесткими корсетами, вышла из моды. Линии становятся все более прямыми. И никогда прежде юбки не были такими короткими; никогда они не шились из такого легкого, тонкого материала. Дамы на улице пытаются удержать свои юбки, чтобы налетающий ветер не поднимал их. Впереди Корде и его друга шла молодая женщина. Очередной резкий порыв, и юбка на ней поднимается до самого пояса. Друг доволен — он улыбается.
201.
Летний день 1918 года
Паоло Монелли о жизни за колючей проволокой в Харте
Дважды он пытался бежать: первый раз — буквально через десять дней после того, как оказался в Зальцбургском замке. И оба раза его ловили и возвращали обратно.
Некоторые пленные приспособились к обстановке, твердо надеясь дождаться конца войны. Но Монелли просто изнемогал от мелочей жизни в плену, погрузившись в черную меланхолию. Он чувствовал себя запертым в вечном, неизменном, ненавистном настоящем. Монелли двадцать шесть лет, и ему казалось, что его юность погибла. Может, так оно и есть? Он предается праздным мечтаниям, воспоминаниям, тоскует, вызывая в памяти картины довоенной, мирной жизни, повседневности, немыслимые сейчас, просто невероятные, что-нибудь вроде того, каково идти по тротуару в начищенных до блеска ботинках или выпить чашечку кофе в кофейне со знакомой девушкой. Он много думает о женщинах. Степень сексуальной фрустрации среди военнопленных высока. Еда скверная и скудная. Они все время балансируют на грани голода[287].
Сейчас он находится в Харте. Это его третий лагерь. Пленные живут в длинных бараках, душных, кишащих мухами в жаркие солнечные дни. За проволочным ограждением настоящая сельская идиллия, пахнет свежескошенным сеном, а где-то там, за сине-зеленой горной цепью на горизонте, находится Италия. Монелли пишет:
Сегодняшний день похож на вчерашний. Никакой разницы. Что сегодня, что вчера, что завтра. Утренняя перекличка в мрачных спальных помещениях, вечерняя инспекция — проверяют, потушен ли свет. В промежутке между этой бессмыслицей, когда перестаешь думать о будущем, потому что уже не смеешь этого делать, протекает жизнь, однообразная, застывшая вокруг каких-то навязчивых, печальных воспоминаний.
Топот ног по бесконечным коридорам бараков, куда свет проникает через оконце на крыше, где тебя иногда охватывает ужас при мысли о том, что все мы словно уже мертвы и погребены, что мы всего лишь беспокойные тени, покинувшие свои могилы ради того, чтобы пройтись и поболтать с другими покойниками. Ненависть к своим товарищам по бараку, которых австрийцы навязывают тебе в задушевные друзья, запах человеческих тел, чудовищная вонь от пятисот людей, запертых внутри, голодная, эгоистичная стая, двадцатилетние юноши, осужденные на бездействие и онанизм. Не думаю, что я лучше других, даже если я иногда роняю в беседе крупицы мудрости, даже если разговор с друзьями о былых сражениях еще способен порадовать меня и утешить на фоне всех унижений.
Я тоже научился играть в шахматы; бывает, я тоже прижимаюсь к решетке проволочного ограждения, желая увидеть проходящих мимо женщин; я тоже нехотя отдаю свой килограмм риса для общего обеда, будто это мой обязательный вклад. И кто знает, не дойду ли я до того, чтобы попросить у своего товарища книжку с порнографическими картинками.
