– Так, – сказал Женя. – Я вот что должен тебе сообщить. Все твои проблемы у тебя в голове. Тебе нравится быть несчастной, и от этого несчастными становятся все окружающие. Твой муж в первую очередь, Аня. Он болеет потому, что ты несчастна. А не наоборот. Тебе никогда не приходило это в голову, психотерапевт ты наш выдающийся? Тебя дисквалифицировать надо за профнепригодность. Но со мной, Аня, этот номер не пройдет. Я не хочу быть несчастным. Я люблю жизнь, люблю тебя, дуру, рокфор с белым вином и мозги с горошком. Мне нравится, когда в людях течет теплая кровь. Я – здоровый жизнерадостный болван, несмотря на некоторые биографические подробности. У меня простые, понятные желания, одно из них – находить тебя утром в постели. Рядом со собой. Ты же в курсе. Аня, ты слышишь, нет?

Анна выслушала его стоя, молча ушла в спальню, вытащила из шкафа свой старый командировочный саквояж и принялась без разбору запихивать туда футболки, джинсы и свитера.

Вернулась на кухню, положила на стол связку ключей.

– Будешь уходить – закрой обе двери. – Она пристально посмотрела в Женькины темные суженные глаза. Ей захотелось поцеловать Женьку, несмотря на его злость, лютый перегар и крепко сжатые губы – такие, как у Патрика Суэйзи времен «Грязных танцев». Так захотелось, что скулы свело, заболело горло и всю дорогу до вокзала в районе щитовидки ворочался горький колючий шарик.

Билет в Луганск стоил столько же, сколько две поездки по Киеву на такси, машинально отметила она про себя. От Луганска до города Счастье сравнительно недалеко, она смотрела на гугловской карте. Наверняка ходит какая-нибудь маршрутка или автобус. У нее было настроение ехать плацкартным вагоном, на нижней боковой полке, чтобы люди двигались по касательной, мимо, чтобы, по возможности, не встречаться ни с кем глазами. Этот свой стихийный полуосознанный дауншифтинг она усугубила заходом в продуктовую лавочку уже непосредственно на перроне, где купила две бутылки пива и пару подсохших бутербродов с ветчиной.

– Двух гривен у меня нет. – Молодая продавщица смотрела на нее укоризненно. – Ищите без сдачи.

– Да ладно, – махнула рукой Анна. – Нет, так нет.

– Еще чего! – обиделась девушка, метнулась к своей сумке и принялась выковыривать мелочь из маленького, видавшего виды кошелька. Наскребла полторы гривны, гордо сказала: – Мне чужого не надо.

«Мне чужого не надо», – повторяла про себя Анна, наблюдая сквозь неожиданные слезы, как дачный пригород Киева плавно переходит в бескрайнее желтое пространство с лесополосой вдали, с озерцом, на берегу которого топтался одинокий рыбак с донкой в руках, что-то пристально высматривая у себя под ногами. «Мне чужого не надо. Мне бы только как-то себя обнаружить, как-то почувствовать себя во времени и пространстве. Я растворяюсь, сквозь меня дует ветер, течет вода, растет трава, и мне даже не больно, что особенно интересно. Если я умерла, пусть Господь как-то даст знать мне об этом. Мне бы Августину найти, спросить ее – кто мучает тебя, бедную? Какая сволочь заставляет тебя, сверкая подметками, бежать от меня по мокрой киевской улице в глухую осеннюю ночь без копейки в кармане? Тебе убить и воскресить – раз плюнуть, ты даже не чувствуешь разницы между этими действиями, между плюсом и минусом, между хорошо и плохо. Между жизнью и смертью».

– Кицунэ, – выдохнул Женя и прижал оторопевшую Эмико к груди прямо на пороге. – Мне так хреново, кицунэ, пожалей меня.

Эмико была совершенно не готова к его визиту. Нежданно нагрянувшего внука она вынуждена была принимать не при параде, а в простом хлопчатобумажном халате, и ей это было чрезвычайно досадно. Но внука, похоже, меньше всего интересовало, почему это бабушка встречает его без привычной нитки жемчуга на шее и перламутровой заколки в волосах. Он сам был изрядно помят и несвеж, что с удивлением отметила Эмико. Сел на банкетку в прихожей и вдруг разревелся так, как не плакал со своих четырех-пяти лет.

– Мальчик, – она присела перед ним на корточки, – ты здоров? Что с тобой?

– Я убил Мэнсона, – сказал Женя.

– Кого???

– Мэнсона, это… ну, не важно. Это не тот Мэнсон, который отбывает пожизненное в американской тюрьме, это его тезка, апельсин… Я думал, это сорняк, а оказывается, блядь, извини… апельсин! Был… Кицунэ, дело в том, что Аня ушла от меня. А я помню, как я в нашем загородном доме на летней кухне жарю кабачки и жду ее, она должна была приехать позже, жду, а ее все нет и нет. И я думаю, может, она и не приедет ко мне, передумала, или случилось что. И связи с ней нет почему-то. И я помню этот запах жареных кабачков и еще мокрого после дождя базилика только что с грядки… рядом с плитой на разделочной доске. И ромашки вокруг полевые тоже пахнут как ненормальные. И вот все эти запахи, вперемешку с моей тревогой. Я тогда совсем зациклился на том, чтобы она приехала ко мне. И вот она появляется в зоне видимости. Я вижу, как она идет с горки к калитке – в темных очках, в просторном синем сарафане, который закручивается вокруг ее ног, и у нее волосы завязаны в два хвоста. Я тогда умер и снова родился, выключили солнце и снова включили. И сердце вот здесь, в горле… Это что такое было, кицунэ?

Эмико села на пол и положила голову внуку на колени.

– Ты сам знаешь, что это было, – сказала она. – Тебе крупно повезло. Не со всеми случается, чтобы так. Ты теперь можешь этот эпизод завернуть в мягкую тряпочку, положить в шкатулочку и до конца своих дней иметь возможность доставать его и дышать всем этим. Он всегда с тобой. И даже там, возможно, потом, именно из этого дня возьмет и вырастет твоя собственная вселенная. Мы же не знаем, как оно бывает. Ну не плачь. Все будет хорошо. Я вот, например, верю, что когда человек уходит из этой жизни, он получает право создать свой мир. По крайней мере, я считаю, что это логично…

– Ты у меня поэт, кицунэ, – сказал Женя. – Ты всегда умела из говна сделать конфетку.

Эмико подняла голову и посмотрела на него снизу вверх.

– Такой большой мальчик, красивый, образованный, – нежно улыбнулась она, – но какой же глупый, охренеть просто.

Анна ворочалась на своей нижней полке, не могла засунуть. Тощая подушка сбилась в твердый комок, попытка повернуться на другой бок грозила сползанием матраса на пол – вместе с телом, само собой. В отсеке напротив две крупные женщины в вязаных жакетах пили водку, заедали жареной мойвой и вполголоса обсуждали какого-то Виталю, у которого жена ушла к председателю домового комитета. Виталя же, ясное дело, напился пьян, нашел на помойке облезлую дохлую кошку и забросил им ночью в кухню через форточку. «Первый этаж, – говорила одна из собеседниц, – сама понимаешь, только руку протяни. И надо же так случиться, кошка упала в таз с остатками вишневого варенья. Вонища, брызги по всей кухне, насмарку свежий ремонт. Вот к чему может привести супружеская измена… А ведь жили как люди, «Ланос» купили подержанный, красота… Откуда он взялся, председатель этот, старый, с простатитом…»

«Булгаков какой-то», – думала Анна, пытаясь пристроить голову так, чтобы не касаться холодной стены. Женька бы сказал: «Это жесть». Анна села, вытащила из сумки и включила мобильный телефон. Восемь непринятых звонков от него. Ни одного от Олега. Поделом. Вот она учудила, право. Не иначе как беглянка Августина придет встречать своего доктора Анну Владимировну прямо на перрон Луганского вокзала с рушником и караваем… Где она будет ее искать? Что такое город Счастье? В институте у нее был преподаватель латыни. Читать исключительно латынь ему было скучно, и он вкраплял в курс фрагменты другой дисциплины, которая называлась «Содержательно-генетическая логика». В отличие от формальной в ней в числе прочего описывались способы работы с пространством. Там была какая-то такая штука, называлась «линия перегиба». Ну, вот раньше был лист бумаги ровный, плоский. Сложили его, сделали складку – всё, по обе стороны от нее разные плоскости, они уже не совпадут. Вчера и сегодня уже не совпадут… «Когда вернусь, нужно будет уволиться, наверное», – равнодушно подумала Анна, входя в резонанс с покачиванием вагона, засыпая наконец в то время, когда уже почти рассвело и в вагонном окне можно было различить ровную степь и коричневые терриконы вдалеке.