«Нет, все-таки надо было пить «Финляндию», – с тоской подумал Борис, – чего-то граппа не очень способствует перевариванию всего этого».

– Турит – что это такое? – спросил он Георгия и решил, что не мешало бы завтра съездить к Варежке. И вообще, пора бы и честь знать. В какое-то заколдованное место он попал – и выйти вроде хочется, и уже не очень понимаешь, куда…

– Турит – это язык, максимально близкий к праязыку. Протобашенный, по терминологии Старостина и Милитарева. Довавилонский, то есть. Старостин и Милитарев, собственно, именно турит и считали протоязыком, тем самым, лежащим в основании… Но вы знаете, Борис, это не так. Существуют более глубинные залегания. Существуют языки, на которых люди не говорили.

– А кто?

Георгий вздохнул и отодвинул от себя щипцы.

– Человечество вообще напрасно ставит себя в центр мироздания. Мы тут приживаем. Снимаем угол за занавеской… Как вы думаете, – он вдруг подался вперед и оказался нос к носу с Борисом, – как вы думаете, почему Саша сказала, что ей не нужно будущее? Что́ она, черт побери, имела в виду?

Кдани тогда, выгуливая Бориса у озера и в окрестностях по поручению сестер, сказала:

– Они все прекрасные ребята, сто пудов. Но Сашу я люблю больше всех.

– Почему? – заинтересовался вдруг он. Сестры чем-то зацепили его с первых минут общения, но Саша терялась в тени Ирины, которая так увлеченно играла роль гламурной стервы, что даже не стеснялась в присутствии посторонних время от времени поклевывать родную сестру, заставляя ее краснеть и огорчаться.

– Она самая добрая. Это ведь благодаря ей я здесь. – Кдани в задумчивости рассматривала моток разноцветных фенечек на своем запястье. – Глупость, конечно. А, да ладно, расскажу. Все равно – что знают двое, то знает свинья… Короче, однажды наступило то прекрасное время в моей жизни, когда прикумарили меня мои базы данных и я вообще потеряла смысл всего происходящего. Причем я была помолвлена, что вначале мне страшно нравилось и бодрило, а потом вдруг стало как-то озадачивать. То есть секс – это очень и очень, я за, но я иногда смотрела так на этого человека и думала – неужели? Каждый день? Помните – «будет ходить туда-сюда, туда-сюда». Ну, не знаю. Пошла в кофейню с подругой жаловаться на горькую свою долю, а она мне говорит, что я бешусь с жиру и должна увидеть жизнь с другой стороны. Чтобы понять, что мне жаловаться грех. А она, кстати, работала в одной волонтерской организации при каком-то там фонде. И пристроила меня волонтером в хоспис. Такой небольшой, не из новомодных, а просто при больничке районной на Дарнице этому хоспису крыло отвели. Она предлагала к детям, но я испугалась к детям. Думаю – со взрослыми, наверное, как-то полегче будет. И в первый же день моего дежурства на мою беду привозят мальчишку шестнадцатилетнего. Смешной, патлатый, голенастый такой, как щенок. Никакой не взрослый, просто по возрасту уже в детские медучреждения его не берут. Уши оттопыренные на солнце просвечивают, в ушах наушники. Глаза как плошки, в глазах – перепуг страшный. Ну, ужас просто в глазах. И при этом он пытается держаться независимо и с юмором как бы. Но вот этими глазами из-под черной челки он то на меня, то на маму свою смотрит. А я уже знаю, что у него четвертая неоперабельная.

И вот он спрашивает свою маму так небрежно, с улыбочкой: «Так что́, я умру?» А мама, продвинутая такая, мужественная мама, похожая сразу на всех мам из голливудских фильмов, говорит, стискивая руки: «Я не могу этого исключать, ты должен понимать…» – «Да?» – говорит он таким смешным юношеским басом. И вдруг выкрикивает тонким голосом, вот просто выкрикивает: «А, ну и ладно! Фигня! Мне по барабану!» И уходит по коридору независимой походкой.

Что я должна была делать как волонтер? Ну, наверное, должна была дождаться, когда человек успокоится, после поговорила бы с ним. Рассказала бы, что надежда умирает последней. Короче, «Оскар и розовая дама»[15]. Читали? Не читали? Сто́ящая вещь, я специально в качестве методического пособия прочла. Но из меня хреновый волонтер, как выяснилось. И я, вместо того чтобы… в общем, я сбежала оттуда. Уехала на другой конец города, куда-то на Осокорки, где я отродясь не была раньше, набрела на ресторан в какой-то новостройке и надралась там до полусмерти. Впервые в своей образцово-показательной жизни. Плакала, пыталась целоваться с официантом. Какие-то мужики приставали, как потом выяснилось, сумку поперли с деньгами и карточками, с айфоном. Ну, классика. Саша подобрала меня на обочине жизни – буквально. Я валялась за отбойником в каких-то кустах, а она проезжала мимо. Так вот, она из тех, кто мимо не проедет никогда. Как-то ей силенок хватило меня в машину затащить. Проснулась я в чистоте и красоте, на шелковых простынях, и маки рядом с кроватью громадные стоят. Все, думаю, я умерла и попала в рай. Саша потом сказала: «Если ты так чувствуешь, то и восстанавливаться учись, иначе кранты». Да… Несколько дней я маялась, а потом поехала к этому мальчику. Не знаю, зачем. Купила клубники, черешни… И вы знаете что? – Кдани вдруг села на траву и закрыла лицо руками.

«Понятно, что», – подумал Борис.

– Я когда вспоминаю об этом, почему-то сразу пла́чу, – сказала Кдани. – Такая странная реакция организма. Отпустили его, вот что! Ошибочный диагноз! Я тогда вышла из этого хосписа, села в траву возле забора, ем немытую клубнику из пакета и реву как дура. Никого это, впрочем, не удивило – место такое. Ну, хоть не напилась по новой, и то слава богу…

Душная ночь. В доме все спят давно, все, кроме него. Вот и Саша нынче не пошла к озеру, нет, наверное, у нее настроения. По белому матовому боку садового фонаря ползет какое-то длинное зеленое насекомое – гусеница или сороконожка. Душная ночь, неожиданно жаркая осень и отвратительное ощущение, как будто тебя выкинули из поезда на полном ходу. Вроде бы и шею не сломал, но стоишь в чистом поле, и на многие километры – ни огонька, ни звука, ни единой живой души.

– Нехорошо, Анна Владимировна, опаздывать на работу. – Женя сидел на скамейке возле крыльца, положив ногу на ногу, и курил.

Анна, сдувая прядь волос со щеки, порылась в сумке, нашла ключ от кабинета.

– Над нами вся больница смеется, – сказала она. – Включая пациентов. Вот зачем ты сейчас пришел, с какой целью? Никогда не думала, что у главных врачей так много свободного времени.

Женя встал, выбросил окурок в урну и вошел вслед за ней в корпус.

– Я скучаю. – Он развернул Анну к себе и обнял так, что у нее что-то хрустнуло в позвоночнике. – Я так скучаю по тебе, что у меня нет сил обращать внимание на условности. Напиши на меня жалобу в Министерство здравоохранения. А лучше давай купим лодку. Будем ездить на Десну, рыбу ловить, варить из нее уху на костре. Ты умеешь уху? Я тебя научу.

Она отперла кабинет, впустила Женю, и он немедленно запер дверь на ключ.

– Открой, – сказала Анна. – Открой немедленно.

– Что, и целоваться не будем? Беспредел вообще…

Анна вздохнула, подошла к нему вплотную и прижалась губами к его губам.

– Теперь открой.

– Аня, так нечестно, это демоверсия. Этого оскорбительно мало. – Он попытался продолжить, но она высвободилась, надела халат и села за стол.

Женя вздохнул, открыл дверь.

– Понимаешь… – начал он, и в этот момент что-то страшно загремело в коридоре, захлопали двери, и женщина закричала там что-то нечленораздельное на высоких тонах.

В кабинет влетела старшая медсестра Лера Рудницкая, верхняя пуговица ее халата была вырвана с мясом, а она все пыталась трясущимися руками нащупать ее, чтобы застегнуться. Наконец оставила эти попытки и судорожно вздохнула. Под распахнутым халатом трогательно розовел кружевной бюстгальтер и мелко дрожал золотой крестик во влажной ложбинке груди.

– Баженову убили, – сипло сказала она.

– Кто такая Баженова? – Жене пришлось вертеть головой, потому что Анна и Лера стояли строго друг напротив друга.