– Чем отделается? – не поняла Соля.

– Пять лет если впаяют, то еще хорошо. Понятно?

– Отпустите мальчика, – попросила Соля, запинаясь от волнения. – Это от бедности он. Помочь-то некому. У вас есть дети?

– Так… – Капитан встал, снял телефонную трубку, снова опустил ее на рычаг, постучал пепельницей по столу. – Так. Что вы мне тут голову морочите? От бедности на завод идут работать! Дворником в ЖЭК! Санитаром в морг! А тут торговля наркотиками! Тяжелое преступление, тяжелейшее.

Соля подошла вплотную к столу, достала из кармана и положила перед капитаном обручальное кольцо, золотые сережки и позолоченные часы.

– Это что это такое? – набычился капитан.

– Отпустите мальчика, – повторила Соля. – Пожалуйста. Это вот… у меня больше ничего нет.

– Я что тебе – цы́ган какой-то с поселка, золотом меня подкупать? Цы́ган, я тебя спрашиваю?! – заорал капитан. – Забери свои цацки! – Он метнулся к двери, запер ее на ключ изнутри, подошел к Соле вплотную и расстегнул брючный ремень. – Отсосешь – я подумаю. Может, и цацки твои возьму. Умей просить, короче, блядь, сука… – Он не на шутку возбудился, вдруг вспотел, и на лбу надулась серая вена. – Давай-давай! – Он силой опустил Солю на колени и стал совать ей в лицо свой кривой бурый орган. – Да рот открой! – засипел и с силой дернул Солю за волосы на затылке.

Она вскрикнула, ощутила у себя во рту скользкий и вонючий милицейский член, и ее мгновенно вырвало прямо на форменные штаны капитана.

– Я убью тебя, – уверенно и очень тихо сказал он.

И Соля поняла, что – да, и к бабке не ходи, этот психопат убить может запросто. Или покалечить. Теперь и Кид-Куну не поздоровится. Лучше бы она не приходила.

Она сидела на полу, прикрыв голову руками, сердце колотилось в горле, во рту было кисло и горько.

Капитан у окна нервно затирал форменные штаны какой-то грязной тряпкой.

– Два человека знают, что я здесь, – решилась вдруг Соля. – Так просто убить меня не выйдет.

– Сука малахольная, – просипел капитан. – Забери свои цацки и слушай сюда. – Он рывком поставил ее на ноги и сунул ей в карман куртки ее непрезентабельное золотишко. – У тебя же квартира, да? Сколько комнат?

– Дом. А это при чем?

– Сколько этажей?

– Да одноэтажный он, трехкомнатный. Маленький дом.

– А у меня гостинка. – Капитан с отвращением понюхал тряпку и швырнул ее на пол под батарею. – А жене рожать второго. А первый с ДЦП. Тебе моя мысль понятна?

– Нет, – сказала Соля. Ей ничего не было понятно. Ей было понятно только то, что он пока передумал ее убивать.

– Я не зверь. – Капитан сел за стол и теперь смотрел на нее снизу вверх. – Но и не лох. Завтра подписываем договор мены, и пацан никакую траву никому не двигал. Дальше уже твоя забота сделать так, чтобы он впредь не попадался. А он тебе кто? – Капитан вдруг подмигнул ей задорно. – Трахаешься с ним, да? Ты у нас по малолеткам, тетя?

Соля услышала звон в ушах и почувствовала, как по кабинету прошла волна холодного колючего ветра, как будто февральская ледяная поземка вдруг возникла ниоткуда в виде природной аномалии.

– Подписываем, – произнесла она, глядя прямо в желтушные круглые глаза. – Но и ты уж не обмани, дядя. А то перед всем народом ославлю и перед женой твоей беременной. Ничего не побоюсь. Ясно?

– Ну, вот и договорились, – удовлетворенно покивал капитан и провел рукой по столу. Рука оставила влажный след. – Вот и ладушки.

Никогда не разъединяться… так и жить бинарной жизнью сиамских близнецов, навсегда соединенных детородными органами, системой кровообращения малого таза, только время от времени отрываться от ее / его рта и всплывать на поверхность, чтобы вдохнуть…

Ему хотелось проникнуть в нее глубже, чем на пресловутые двадцать сантиметров, залезть к ней под кожу, провести языком по выпуклой вишневой стенке сердечной мышцы, погладить серое облачко легкого, осуществить тайную мечту набоковского героя и прижаться губами к матке.

Ей хотелось умереть.

Это вовсе не означало, что ей было плохо в данный момент, напротив. Ей было преступно хорошо, так хорошо, что не было у нее никакого морального права возвращаться в жизнь. Решительно никакого.

Она вышла босиком, в одеяле на холодное деревянное крыльцо, он пошел за ней следом – он вообще последние два дня ходил за ней следом, непрерывно касался ее, зарывался лицом в ее волосы, трогал ее лицо – как слепой, и постоянно говорил одно и то же: «Не мучай себя. Перестань мучить себя. Прекрати думать, не думай вообще. Пожалуйста, Анечка».

Как он правильно все понимал – ей казалось, что у нее закипит и лопнет мозг. У нее не было такого специального волшебного выключателя, как у Жени. Он однажды признался ей, что в целом ряде случаев просто берет и «выключает голову». «А на совещания в горздравотдел я ее вообще не беру. – Он улыбался, и она смотрела на его губы – не могла ничего с этим поделать. – Не говоря уже о министерстве. Оставляю в багажнике. Так и сижу там, как всадник без головы, в полном причем кайфе, в то время как остальные напрягаются как дураки».

В этом странном деревянном доме, как бы вынесенном за пределы реальности, они только ели, спали и занимались любовью. Дом был не похож на дачу, а для «домика в деревне» он был несколько искусственным – глядя на него, можно было подумать, что здесь когда-то снимали римейк фильма «Варвара-краса – длинная коса», да так и оставили декорацию.

«Его купил дед, – сказал Женя, снимая с ворот ржавый амбарный замок. – Хрен его знает, для чего… Сам почти никогда сюда не приезжал».

В доме, как положено, пахло сушеным чабрецом, лавандой, сухим деревом и подгнившими яблоками. Самих яблок нигде не было видно, но, может, какое и закатилось под комод в незапамятные времена, там и превратилось в темный сморщенный сухофрукт. Так думала Анна, разглядывая простое внутреннее убранство – что-то среднее между деревенской хатой и гордым загородным имением семьи инженерно-технических работников середины семидесятых. Наверное, Женькин дед покупал этот дом для того, чтобы делать шашлыки, праздновать дни рождения детей, петь во дворе у мангала «Лыжи у печки стоят». Для чего же еще? А после по какой-то причине к нему охладел.

Здесь вполне можно было жить…

И можно было умереть.

Но он не дает ей приблизиться к задуманному ни на шаг, он заставляет ее дышать, ходить, есть бутерброды, сделанные его руками, пить ореховую настойку, снова дышать, кричать, стонать, плакать, уставать, засыпать без сновидений.

Чуть свет он растапливает печку, готовит кофе. Сдвинув очки на кончик носа и увлеченно закусив губу, режет тонкими ломтиками телятину на салат. С помощью проволоки и плоскогубцев неожиданно успешно ремонтирует почти безнадежную на первый взгляд колченогую табуретку. Сервирует стол. Осторожно поглядывает на спящую Анну, хочет потеплее укрыть ее, но в последний момент не решается – боится разбудить. Так и стоит над ней некоторое время, держа горизонтально ладонь над ее головой, едва касаясь волос, не дыша. Она не видит его слез, и это хорошо. Однажды уже видела – хватит.

Он отмечает, что в последнее время с ним происходит что-то странное, что-то такое, что плавит в нем так нужный ему жесткий каркас. Все и всегда видели в нем обаятельного балбеса. Как на самом деле устроен он внутри, не анатомически, конечно, а сущностно, было понятно только ему одному. Именно потому, что это внутреннее строительство он сам и производил, сам себе был и заказчиком, и прорабом. Отчасти этим монтажно-сварочным работам поспособствовал Пашка Петронелли, к которому его, Женю Торжевского, тогда еще двадцативосьмилетнего клинического психиатра, отрядили в Гамбург. Никак нельзя было вынимать из схемы господина Петронелли, одного из лучших в мире специалистов по отслеживанию всего-чего-угодно – от наркотрафиков до мерцающих офшоров-однодневок, от каналов доставки в пункты назначения конченых дур из СНГ и до отлова частоты кодированного-перекодированного спутникового сигнала. Пал Палыч Петронелли был удачливым охотником за тем, что появляется и тут же исчезает. Снайпером-одиночкой. Конечно, у него были и сложные технические устройства, как теперь сказали бы – «девайсы», и агентурная сеть. Но прямому руководству Петронелли из службы внешней разведки всегда представлялось, что он как бы погружает руку в действительность, видимую только ему, и жестом фокусника извлекает оттуда нужную информацию. Бесшумно, точно, без побочных эффектов. И всё всегда он держит в голове. Никак нельзя было вынимать Петронелли из схемы, но неожиданно для всех у него начала ехать крыша. Риск, что он спятит окончательно и, к примеру, шагнет с двадцатого этажа, был несопоставим с риском изъятия его с рабочего места. Так решило руководство. Седьмой месяц шла работа по отслеживанию каналов доставки «живого товара» из СНГ в Европу. Но только это были не женщины, а дети. Двухмесячные младенцы, теплые котята, здоровенькие и безымянные. Украина и тут традиционно выступала транзитной зоной, да еще, похоже, поставляла и собственный «продукт». Кто-то умный построил логистику, напоминающую схему московского метро, которая к тому же периодически оживает и внутри себя перезамыкает отдельные участки. Петронелли спинным мозгом чувствовал, когда должно произойти очередное перезамыкание. Удавалось отлавливать рядовых исполнителей на отдельных звеньях цепи. Но к тем, кого можно было бы назвать исполнителями с большой буквы, равно как и к заказчикам, приблизиться не удавалось. Да не в том суть.