– Нет, Аня, нет.

– Не любишь?

– Не скажу.

В машине он молчал почти всю дорогу, как будто решил, что отныне все слова являются небезопасными. Наконец произнес нехотя:

– Вот же блин. Совратил замужнюю женщину. Умную, красивую, во всех отношениях замечательную. Прекрасного профессионала, хорошего человека, члена профсоюза. Да… И продолжаю совращать. И продолжаю получать от этого невероятное удовольствие. Охренительное, Аня, удовольствие. Гореть мне в аду…

И безо всякого перехода:

– Хочешь, расскажу тебе, что со мной случилось в Гамбурге?

– Пошел ты к черту, – устало сказала Анна. – И Гамбург твой.

Женя подъехал к обочине и остановил машину.

– Не смотри на меня так, – беспомощно попросила Анна спустя минуту, – пожалей меня.

– Как тебе объяснить, – сказал он одними губами, такими, которых нет больше ни у кого, разве что у Патрика Суэйзи времен «Грязных танцев», – как тебе объяснить, когда нет слов, а ты все надеешься, что вспомнишь одно, самое главное, а ты – «любишь, не любишь…» О, Господи, прости грехи мои тяжкие… Мы приехали, Аня, вон твой дом.

Теперь Эмико все реже вспоминала, что когда-то, в другой жизни, ее звали Шань и что она – принцесса из маньчжурского императорского рода Айсинь Гиоро. Да и что вспоминать – родилась она одиннадцатой у девятого принца Айсинь Гиоро Асаки через двенадцать лет после окончания Синьхайской революции, в 1925 году. Революция уничтожила золотую маньчжурскую династию, так что родилась Шань в статусе бывшей принцессы, дочери бывшего принца, внучки бывшего великого князя Су. Их, бывших, мальчиков и девочек голубых императорских кровей, набралось бы на целый пионерский лагерь. Лагерь, да…

Детство давно представлялось ей нижним коржом в торте «Наполеон» – количество последующих житейских наслоений сделало его далеким и практически неразличимым. С высоты восьмидесяти семи лет она всматривалась в свою жизнь, как в калейдоскоп, в котором довольно часто выпадали холодные или откровенно мрачные сочетания цветов. Детство же при «быстрой перемотке» проносилось чем-то бело-розовым и зелено-голубым, но где-то в глубине картинки стабильно присутствовал ровный серый фон. О нем-то как раз она поначалу старалась не вспоминать, а после и вовсе забыла. Только и делала, что отбивалась от Женьки, который чуть что: напиши, кицунэ, мемуары да напиши… Как-то она решила пошутить и рассказала маленькому внуку, что она – не просто бабушка Эмико, а лисица-оборотень, кицунэ. И что этой премудрости она научилась в школе ниндзюцу, потому что, если где и учиться японскому шпионажу и его многовековым традициям, то только там. Женька принял все за чистую монету, его просто распирало от гордости за таинственную и героическую бабушку, и с тех пор это «кицунэ» приклеилось к ней намертво, как второе имя, даже дочь с зятем стали звать ее так, да она и не возражала.

Эмико и думать не могла, что тот самый ровный серый фон вдруг всплывет на поверхность и начнет доминировать в ее памяти. А все потому, что заехал на огонек Женька, просто так, безо всякого повода привез бордо и какой-то невероятно вкусный сыр, название которого она запамятовала. Сначала внук по обыкновению очаровательно, в неповторимой своей манере валял дурака, смешно пересказывал ей политические новости из Интернета со своими комментариями, говорил комплименты. А потом вдруг взял и ни с того ни с сего рассказал две истории, совершенно выбившие ее из равновесия.

Первая – о его пациентке Августине из поселка Красная Яруга и о ее жутких воспоминаниях.

Вторая – о его коллеге Анне, в которую он влюблен и с которой у нее роман.

– Женись, что ты себе думаешь! – поначалу обрадовалась Эмико. – Сколько лет уже прошло, как вы с Адой расстались…

– Но Анна замужем, кицунэ, – сказал Женька. – Такая вот фигня.

– Мальчик, я тебя прошу, – вздохнула Эмико, – не говори при мне слов «фигня», «пиздец» и «охренительно». Пожалей старушку. Как любой ассимилированный инородец, я очень блюду чистоту русского языка. Да, и слова «медвед» тоже не говори. Не знаю, чем уж оно так дорого твоему сердцу…

– И у нее болен муж.

– Серьезно? То есть я хочу спросить – серьезно ли болен?

– Несколько лет уже болеет. – Женька налил себе полный бокал бордо, неожиданно выпил залпом и уставился в стол. – Никак не могут поставить диагноз. Что-то системное, аутоимунное… – Потом посмотрел на бабушку и тихо спросил: – Ты что, кицунэ?

На секунду ему показалось, что на него и впрямь смотрит бесстрашная и безжалостная лисица-оборотень и странным блеском отливают ее темные раскосые глаза.

– Воспользовался, значит, ее отчаянием? – почти шепотом проговорила она. – Ее страхом и растерянностью?

– Ты что, кицунэ! – испугался он. – Перестань меня демонизировать, все было не так…

Эмико встала и расправила ладонями длинную серую шелковую юбку.

– Я, Евгений, как была синтоисткой, так и осталась. Но я точно знаю, что в ваш христианский рай не пустят именно ее. Твою любимую женщину. Из-за тебя.

– Глупости! – рассердился Женя. – Я тебя люблю и уважаю безмерно, но что за глупости ты сейчас говоришь!

– Когда твой дедушка умер, мне было пятьдесят два года. До этого он четыре года болел, и я уже ни на что не надеялась. Никто не надеялся. Рассеянный склероз, он угасал, угасал, становился прозрачным. Я садилась рядом с ним, брала его тонкую руку и смотрела в его глаза. Могла так часами сидеть, смотреть… Ты думаешь, не нашлось поблизости умников, которые рассказывали мне, как я еще хороша и прекрасна и стоит только пальцем поманить? Что, думаешь, я не знала, что есть мир, где люди веселятся и радуются, здоровы и любят друг друга в то время, когда у меня поводов для веселья и радости никаких, одни тихие слезы по ночам?

Женя смотрел на бабушку во все глаза. Она и в этот момент была хороша и прекрасна, но от ее голоса и взгляда его неожиданно начал пробирать озноб.

Странно, что ей когда-то в юности дали прозвище Чижик. Какой там Чижик. Кицунэ – она и в Африке кицунэ. Страшное дело.

– Послушай, ну… – растерялся он окончательно. – Ты осуждаешь ее? Или меня? Обоих, да?

– Не знаю. – Она отвернулась, поправила тяжелую бордовую штору. – Тебе, наверное, пора ехать?

Намек он понял, не дурак. Встал, поцеловал в холодную щеку неподвижно стоявшую бабушку и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

…Эмико позвонила в половине двенадцатого ночи, Женя испугался, увидев ее имя на экране телефона, но она сказала спокойным, ровным голосом:

– Со мной все в порядке, не паникуй. Возьми свою Анну и приезжайте ко мне на днях. Я вспомнила кое-что из своего детства под Харбином. Это, возможно, касается вашей пациентки Августины. А может, и не касается. Я пока не понимаю…

«Подлинная история арви, как на духу рассказанная сестрами Ириной и Александрой частному детективу Б.Л. Баженову во вторник вечером 10 сентября 201… года от Рождества Христова. Промежуточная редакция».

Примерно так назвал бы Борис это повествование, если бы ему взбрело в голову потягаться с Гомесом и описать все то, что сестры спокойно, не торопясь, в течение трех часов с перерывом на заваривание свежего листового чая подробно и добросовестно излагали ему. В молчаливом присутствии двух гигантских сонных котов Рокфора и Камамбера. Котов сестры привезли откуда-то из центра Киева, потому что «младший и старший Димки срочно улетают в Якутию». Борис не понял, кто это, но переспрашивать не стал. Вероятно, отец и сын.

После того, что он увидит спустя полгода… После крыльев, синхронно разворачивающихся по широкому полукругу, красно-стальных в свете костров, жестких, как хайтековские веерные конструкции неизвестного предназначения, «младший и старший Димки», никакие не отец с сыном, а просто любящие друг друга люди, будут всегда стоять у него перед глазами, всегда вместе, спина к спине, плечо к плечу, удерживая обезумевших от неопределенности вооруженных людей. Как и эти смешные отчаянные подростки с самодельными доспехами, с бесполезными в данной ситуации катанами и сюрикэнами. Как и «его девочки» – живые и неживые одновременно.