«Нет, не добегу…» — подумал он, но инстинктивно бросился к оружию. Бессмысленность этого порыва была ясна для него. Только вот удержаться недостало сил. Это лишь подхлестнуло Сашку.
Лазарев чуть не наткнулся на ствол ружья, но Попов отпрыгнул и скомандовал непроизвольно:
— Стой!
Тогда Трофим сделал еще шаг вперед:
— Не дури.
— Стой! Стреляю!
— Ну! — крикнул Трошка и снова шагнул. Все-таки Лазарев крепко надеялся, что Попов бросит ружье, не хватит у него душевной слабости нажать на спусковой крючок.
Треснул один холостой выстрел, другой…
Из ствола витиевато выполз сизый дымок.
Трофим усмехнулся, но тут же вскользь подумал, что усмехаться не следовало. Совсем не нужно было усмехаться, дразнить и без того взбешенного Сашку.
Сломив ружье, Попов прошипел:
— Разрядил, гад…
— Не балбес же я…
Не успел Трофим договорить, как ружье полетело в сторону, а Сашка кинулся на него. Защититься Лазарев почти не успел, но давно выработанный рефлекс все же сработал, хоть и с опозданием. Левая рука Сашки повисла плетью, а правая ударила не в челюсть, а в грудь. Однако выпад оказался так силен, что Трошка сел. Попов продолжил нападение и лез в бой со скривившимся от боли лицом. Разъяренный Сашка бился бестолково, нерасчетливо, и отразить его приемы Трофиму не стоило большого труда. Ему даже хотелось сказать Сашке, чтоб тот успокоился, и тогда дело, мол, пойдет. Ведь известно — Попов легко справлялся с Лазаревым на занятиях по самбо. Но в этот миг Попов провел такой болевой прием, что у Трошки потемнело в глазах. И пока он приходил в себя, Сашка разбил ему губу. Тут пришла злость. Подловив Попова, Трофим сграбастал его, швырнул с обрыва в реку.
— Остынь, чумовой! — крикнул он вслед и почувствовал, как из разбитой губы по подбородку потекла кровь.
Сашка плюхнулся в воду боком, видно, ушибся малость. Тут же стал на четвереньки и схватил камень. Однако, должно быть, устал он сильно. Шмякнул камнем об воду, тяжело дыша, выбрался на берег, сел спиной к Лазареву.
— Убью!
Трофим сдержался, чтоб не бросить подвернувшееся на язык: «Раньше надо было…» — и, помолчав, нарочито лениво и безразлично ответил:
— Может быть…
— Точно.
— Я и говорю…
— Другом звался.
— Значит, звался.
— И убью, — не оборачиваясь, бубнил Сашка.
— Может быть…
— Когда же ты патроны разрядил?
— Когда ты дрых.
— Не спал я. Минутки не спал.
— Храпел даже. А во сне тебе снилось, что ты не спишь.
— Сволочь ты, Трофим.
— Как знать, — Трофим достал папиросы, долго выбирал целую меж измятых в драке.
— Точно, сволочь.
— Как знать…
— Все… равно… убью, — заикаясь, выговорил Попов. Его бил озноб, каждая мышца дергалась, выплясывая по-своему, и от этого то одно, то другое плечо подпрыгивало. Задеревенели мышцы бедер, живота, а ребра свело, словно от холода, вздохнуть было больно. Впервые в жизни Сашка тревожно слушал свое сердце. И раньше после бега или тренировки он чувствовал, как оно учащенно и усиленно бьется, иногда оно подкатывало будто к самому горлу, но чтоб ныло — такого не случалось. А сейчас оно казалось тяжелым, неповоротливым комом, вроде бы даже скулило или выло по-собачьи, и поэтому глухая, как дебри, тоска охватывала душу. Аж слезы навертывались на глаза.
Боясь расплакаться от жалости к себе, от тоски и злости, Сашка зачерпнул ладонью холодной воды из реки и плеснул в лицо. Судорога пробежала по телу. Он вскочил, обхватил плечи руками, сжался, как мог, и побрел вверх по косогору, к избушке, оскальзываясь, припадая на бок.
Ему невольно представилось, как он выглядит со стороны: скрюченная, тощая, облепленная мокрой одеждой фигурка, жалкая и смешная. Тогда сделалось еще горше, хоть и казалось, уж будто горше и быть не может.
Противно скрипел о голенище спустившийся отворот резинового заколенного сапога.
Тут Лазарев крикнул вслед, подхохатывая:
— Ну, где же твой алмаз?
Сашка остановился, пробурчал непотребное и медленно-медленно пошел на Трофима.
Попова напрочь вывело из себя шутливое настроение Лазарева. Тот забавлялся, посмеивался, будто в игре, перебегая от дерева к дереву, дразнил, будучи уверен, что Сашка ничегошеньки ему не сделает. Какие, к черту, шутки, когда речь шла о потерянных, буквально выброшенных деньгах! И каких! С новой силой вспыхнула злобная ненависть к Лазареву, вздумавшему распорядиться его, Сашкиной, судьбой. Благодетель — выбросил алмаз в реку! Мол, раз не согласен сдать, пусть никому не достается.
Лазарев продолжал кричать:
— А ты нырни! Речка-то неглубокая. Ну, нырни! Зверем бросался Сашка на Трофима. Но тот увертывался.
Так шло, пока они не выбежали на склон, где на каменной осыпи чудом держалась корявая сухостойная лиственница, старая-престарая. Распластав корни-щупальца далеко в стороны, дерево вымахало метров на двадцать вверх. Но то ли иссякли силы у самой лиственницы, то ли ветры порвали корни — дерево зачахло, едва держалось. В азарте бега Трофим бросился к сухостоине. Отчаявшись его догнать, Сашка схватил полупудовый камень и что достало сил метнул его в Лазарева, поскользнулся…
Когда он поднялся, все было кончено. Державшаяся еле-еле лиственница рухнула, придавив стволом Трофима. Но ведь Сашка, бросив камень, почувствовал — попал, и лишь потом лиственница упала на Лазарева?! То, что увидел Попов, ошеломило и потрясло его: из-под ствола торчало нечто бесформенное, окровавленное, и пятна крови виднелись на камнях рядом.
Он попятился от изуродованного тела. Мысль, подобная слепящей тьме: «Я убил его… Я…» — заставила Попова отступить еще и еще. А потом он ринулся вниз, и трусливый страх перед содеянным руководил им во всех остальных поступках. То была не боязнь ответственности, наказания, которые в глубине души принимались как нечто безусловное. То было ощущение именно жути свершившегося: Трофим, пусть искренне ненавидимый в те секунды, но живой человек, от одного его, Сашкиного, движения стал камнем среди камней. Его можно резать и рубить, закопать или сжечь — ему все едино, как голышу на осыпи.
10
Попов, очнувшись от воспоминаний, шало огляделся.
Инспектор все еще никак не мог снять шлем.
Сашка уперся взглядом в спину удалявшегося от них пилота. Никогда еще люди не относились к нему со столь явным презрением.
— Правда, убил… — прошептал Попов.
Инспектор расстегнул, наконец, ремешок шлема и снял его. Пионер Георгиевич был поражен признанием Сашки не меньше, чем сам Попов. Малинка знал их обоих — и Попова, и Лазарева, — хорошие парни, работяги. Да… Сашка-заводила ему, честно говоря, нравился больше, чем сдержанный, ровный Лазарев. И вот на тебе.
— Зачем было меня спасать? Зачем?! Малинка молчал.
— Что ж не спрашиваете, как все было?.. — сказал с тоской Сашка.
— Жду.
— Чего?
— Когда сам расскажешь.
«Э-э, — додумался тут Сашка, — да ведь про алмаз-то никто не знает. И не узнает никогда! Валяется он на дне реки меж камушков. Лежит и молчит! Кто о нем расскажет? Кто его видел у меня, кроме Трофима? Никто. Никто! Валяется на дне алмаз и молчит. Сколько их в этой реке валяется! Лежат, молчат. И я буду молчать! А драка? Трофима я не спасу. Себя — может быть».
— Бил Трофим меня. Вот посмотрите! — Сашка засучил рукав и показал лиловый синяк на предплечье. — Бил, понимаете?
— Давай по порядку, — сказал Малинка, подумав: «Либо ты, парень, основательное дерьмо, либо дурак».
Сашка придвинулся поближе к инспектору, растопырил руки, вытаращил глаза и начал вдохновенно врать.
Столь разительная перемена в поведении Попова не ускользнула от инспектора. Но Сашка, занятый выдумкой о глупой драке из-за подстреленных копалят, не заметил чуть прищуренных век Пионера Георгиевича, его ставшего более напряженным взгляда.
Живо, в лицах проиграв перед старшим лейтенантом историю неожиданно вспыхнувшей ссоры, Сашка с некоторым торжеством даже сказал:
