Этот роман, авторство и истоки которого были тщательно изучены Лю Цунь-жэнем [583], был составлен в XVI в. на базе большого количества более ранних сочинений, как китайских преданий, так и, возможно, мотивов и сюжетов

некитайского происхождения [583, И —117 и 254]. Фабулу и основное содержание романа составил значительно обогащенный фантастикой и заимствованными из некитайских традиций сюжетами и мотивами рассказ о сражении знаменитого чжоуского У-вана с последним иньским правителем Чжоу Синем. При этом характерно, что весь сюжет был не только совершенно заново переосмыслен и интерпретирован, но и усложнен многочисленными деталями и моментами верований и представлений даосизма и буддизма (особенно тантризма).

В романе в качестве одного из главных героев выдвинута фигура знаменитого Цзян-тайгуна, сподвижника У-вапл, оказавшегося во главе войска, составленного чуть ли не из божеств и бессмертных. Сам Цзян-тайгун тоже обладал чудодейственной магической силой. В романе, естественно, сильно перемешались личности и представления различных эпох Однако именно это и позволило создать впечатляющий синтез. И этот синтез оказался настолько удачным и умело систематизированным, что он довольно легко усваивался неискушенными слушателями ⁹⁶ и включался в систему их представлений о сверхъестественном. Именно результатом этого парадоксального факта и явилось, очевидно, то, что в завершившемся уже в позднем средневековье процессе сложения всекитайского пантеона синкретической народной религии Цзян-тайгун, Чжоу Синь и их сподвижники заняли довольно почетные места, оказавшись министрами или близкими помощниками верховного владыки пантеона Юйхуана шанди [777].

На примере трансформации героев романа «Фэншэнь яньи» в активных персон всекитайского пантеона народной религии и связанной с этим проблемы взаимовлияний религии и художественного творчества особенно дает о себе знать еще более существенный для истории и культуры Китая вопрос соотношения нового и старого, традиций и новаций. Традиции, как и тесно связанная с ними и производная от них система обязательных стандартов и догм, очень сильны и заметны в любом докапиталистическом .обществе⁹⁷. Тем не менее в Китае с его трехтысячелетней цивилизацией и устойчивой стабильностью культуры и государственности, этноса и языка сила стандартов и традиций всегда была особенно большой. Существенное отличие китайской системы догм, стандартов и традиций было не только в том, что здесь всегда очень заметно сказывалась ориентация на прошлое, воспринимавшееся как недосягаемый образец, но и в том, что сложившаяся веками форма социально-политической организации была наиболее оптимальной для воспроизводства этой системы в почти неизменном виде. Не случайно социологи и синологи специально останавливались на причинах, способствовавших этому воспроизводству и препятствовавших генезису капитализма в Китае [770; 814]. Эти причины и обусловленный ими оптимальный характер воспроизводства сложившихся форм отношений сыграли свою решающую роль в том, что большинство китайских стандартов и традиций дожили до XX в.

Разумеется, в этом классическом мире традиций и стандартов жизнь никогда не замирала. Как видно из вышеизложенного, китайская культура, вся сумма идей и институтов всегда находилась в процессе непрерывного изменения и развития. Пусть даже это был очень медленный процесс, но он никогда не прекращался. При всей трудности пути новое все же прокладывало себе дорогу и завоевывало право на существование. В конце концов, именно в результате такого процесса появились в Китае даосизм и буддизм, возникли неоконфуцианство и система религиозного синкретизма, достигли расцвета танская поэзия, сунская живопись, юаньская драма, позднесредневековая проза и т. п. Словом, не приходится говорить, что стойкие консервативные традиции не могли вообще остановить движения вперед, хотя они могли влиять и влияли очень сильно на темпы и формы этого движения, на его динамику и направление эволюции.

Наиболее часто все новое камуфлировалось в традиционные одежды, что, как уже упоминалось, сильно сглаживало, а то и ликвидировало почти целиком его новизну и оригинальность. Вместе с тем, однако, именно это обстоятельство — по естественному закону обратной связи — выработало своеобразную ответную традицию: выражать новое в завуалированной форме, уметь излагать новые идеи и предлагать радикальные реформы, ссылаясь на мудрость якобы уже высказавших или апробировавших их в свое время авторитетов. Показательно, что наиболее радикальные мыслители и деятели конфуцианского Китая, от Ван Ань-ши до Кан Ю-вэя, поступали именно так. Правда, на примере обоих этих деятелей легко убедиться, что в единоборстве с традицией новое, даже заботливо окутанное ссылками на авторитеты и мудрость древних, чаще терпело поражение, чем торжествовало. Однако при всем том оно не исчезало бесследно. Накладывая свой отпечаток, оказывая свое, пусть небольшое, влияние на жизнь общества, на его идеи и институты, новации способствовали совершенствованию и эволюции самих традиций. И в этом, пожалуй, ключ к решению общей проблемы роли новаций -и традиций в истории Китая и его культуры. Догма торжествовала, традиции были всесильны, но и догмы и традиции менялись под влиянием времени.

На протяжении веков в рамках китайской цивилизации создавались и закреплялись многие фундаментальные принципы религии и этики, основные нормы поведения, устойчивые стереотипы в языке, мышлении, представлениях и восприятии, определенная ценностная ориентация. Длительность и непрерывность национальных традиций и психологических стереотипов способствовали их прочности и стабильности, особенно в условиях сложившейся в традиционном Китае экономической структуры с ее ячеистыми формами натурального и полунатурального хозяйства в качестве основы и с решающей ролью административно-бюрократического аппарата в регулировании и нормальном функционировании жизни страны и народа. Взаимосвязь и тесную взаимозависимость идей и институтов с определенной социально-экономической базой, на которой они сложились и надежной опорой которой они служили, на примере Китая можно проследить особенно наглядно и отчетливо.

Традиционная гуманитарно-культурная ориентация китайской цивилизации, в центре которой стоял человек, заслуживает понимания и уважения. Пусть даже это был не человек-индивид, не человек-личпость с характерными для него свободной мыслью, индивидуальностью творчества и т. п., а человек-эталон, высокоморальный цзюнь-цзы и мудрец-эрудит,— все равно эта ориентация выгодно отличается от типичного для большинства средневековых обществ культа мистики сверхъестественных сил и Верховного Владыки, противостоящего людям. Вера в человека и его потенции, неустанные стремления к утверждению истины и справедливости (пусть даже в примитивном их понимании) па этом свете, в жизни людей, трудолюбие и упорство в достижении цели, настойчивая тяга к учению, к знаниям, высокий моральный стандарт,— все это, не говоря уже о достижениях в -сфере материальной культуры, об изобретениях и гениальных догадках, принадлежит к тому лучшему в китайской цивилизации, чем по праву может гордиться китайский народ.

В то же время следует иметь в виду, что многовековый гнет официального конфуцианства придал всем этим принципам и традициям национальной культуры специфический оттенок и что именно в конфуцианской модификации многие и? них сыграли свою роль в формировании мировоззрения и образа жизни народа. К- Маркс отмечал в свое время, что «традиции всех мертвых поколений тяготеют, «ак кошмар, над умами живых» [1, 119]. Хотя эта фраза высказана применительно к Франции XIX в., она в этом плане еще более справедлива по отношению к Китаю, где «кошмар мертвых традиций» оказался «аиболее ощутимым и до сих пор оказывает определенное воздействие.