— Что скажешь — красивая рубашка?

— Да, — согласился я. — Очень стильный рисунок.

— Это от Наоко, — сказала Рэйко. — Знаешь, у нас с нею был почти один размер. Особенно когда она только туда поступила. Потом, правда, немного располнела и уже не влезала в старое. И все же можно сказать, что одинаковый. И рубашки, и брюки, и обувь, и шляпы. Кроме лифчиков. Их размер отличался по причине полного отсутствия у меня груди. Поэтому мы всегда менялись одеждой. Или же вместе носили одну и ту же.

Я как бы заново окинул взглядом тело Рэйко. Действительно, рост у нее почти такой же. Но из-за формы лица и тонких запястий Рэйко казалась выше и худее. Однако если присмотреться, она была довольно крепкой.

— Все это — брюки, пиджак — осталось от Наоко. Тебе, наверное, неприятно видеть меня в ее одежде.

— Нет, почему? Она только обрадуется, если кто-то будет их носить. Особенно если этот кто-то — Рэйко.

— Удивительное дело, — сказала Рэйко, тихонько щелкнув пальцами. — Завещания никому не оставила, но распорядилась, как поступить с одеждой. Размашисто написала одну единственную строчку на листе бумаге, который я потом нашла на столе. «Отдайте всю одежду Рэйко». Странная, правда? Как она может думать об одежде, собираясь умереть. Разве это важно? Наверняка, много чего хотела сказать.

— А, может, и ничего.

Рэйко курила, погрузившись в свои думы.

— Наверное, хочешь все узнать по порядку?

— Да, конечно.

— Результаты больничных анализов показали, что она идет на поправку, но мы решили, что на всякий случай лучше именно сейчас пройти интенсивное лечение. И Наоко переехала в осакскую клинику. Сравнительно надолго. Но об этом я, вроде бы, уже писала. Я отправила письмо примерно десятого августа.

— Я его читал.

— Двадцать четвертого позвонила ее мать и спросила, не против ли я, если Наоко ненадолго вернется в Киото. Мол, говорит, что хочет разобрать свои вещи, а заодно спокойно побеседовать, ведь какое-то время мы с ней видеться не сможем. Хотя бы на одну ночь. Я ответила, что не против. Наоборот, я очень хотела ее увидеть и о многом поговорить. На следующий день — двадцать пятого августа — она приехала с матерью на такси. Мы все втроем разбирали вещи и болтали о чем ни попадя. К вечеру Наоко сказала матери, что та может возвращаться, — мол, дальше мы сами. Матери вызвали такси, и она уехала. Наоко выглядела очень бодро. Ни я, ни мать тогда ничего не заметили. По правде, я перед встречей очень переживала — вдруг она вся понурая, расстроенная и осунувшаяся. Мне ли не знать, как выматывают подобные больничные анализы и само лечение. Вот и переживала, как она там. Но с первого взгляда поняла, что все в порядке: цвет лица куда лучше, чем я думала, улыбается и даже шутит, речь стала намного внятней. Сходила в косметический салон, хвасталась новой прической. Вот я и подумала, что в таком состоянии справлюсь с ней сама и без матери. Она говорила мне: «Раз ложусь в больницу, нужно вылечиться до полного выздоровления». Я ей: «Конечно, нужно». Затем мы гуляли и о многом разговаривали. В основном, как быть дальше. Она даже сказала такое: «Хорошо, если мы на пару выйдем отсюда и сможем жить вместе».

— В смысле, вы вдвоем?

— Да, — слегка пожала плечами Рэйко. — Я ей и говорю: «Мне-то все равно. А как же Ватанабэ?» А она вдруг: «С ним я сама как-нибудь разберусь». Только и всего. И затем опять про то, где мы будем жить, что будем делать. А потом пошли к птицам.

Я достал из холодильника пиво, Рэйко опять закурила. Кот крепко спал у нее на коленях.

— Она все с самого начала решила. Потому и была вся такая веселая и бодрая. Решилась, и у нее стало спокойно на сердце. Затем она привела в порядок все вещи в комнате. Ненужное сожгла в бочке на дворе. Все — и тетрадь с дневниками, и письма. Твои, в том числе. Мне это показалось странным, спрашиваю: зачем сжигаешь? Ты же знаешь, как она аккуратно хранила твои письма, часто перечитывала. Она и говорит: «Уничтожу все, что было раньше, и перерожусь заново». У меня отлегло — вот в чем дело. И я легко с ней согласилась. А что, мыслит здраво… по-своему. Дай бог, выздоровеет, станет счастливой. Еще бы, в тот день она была такой прелестной… Вот бы тебе ее увидеть.

Затем мы, как обычно, поужинали, приняли ванну, открыли дорогое вино, что я специально приберегла, и пили его вдвоем. Я играла на гитаре. Все тех же «Битлз». «Norwegian Wood», «Michelle»… Ее любимые вещи. Стало так хорошо. Мы потушили свет, разделись и улеглись в постель. Стояла очень теплая ночь. Окна откроешь — ветер почти не задувает. На улице мрак, будто все вымазали углем. Чертовски громко стрекочут насекомые. В комнате — запах скошенной травы. Вдруг Наоко начинает рассказывать о тебе. О сексе с тобой. Причем, во всех подробностях. Как ты ее раздевал, как ласкал, как у нее стало влажно, как ты в нее вошел, и как ей было хорошо, — детально так мне обо всем рассказывает. Я ее спрашиваю: «Чего это ты завела такой разговор ни с того ни с сего?» Ведь до сих пор она ни разу не откровенничала о сексе. Разумеется, секс мы в беседах затрагивали — это терапия такая. Но она никогда не вдавалась в подробности — стыдилась. А тут — как прорвало. Даже я удивилась.

«Просто, захотелось — говорит Наоко. — Могу и не рассказывать».

«Да нет, что ты? Хочешь рассказать — говори все, как есть. Я тебя слушаю».

«Когда он в меня вошел, стало так больно, что я не знала, как быть, — начала Наоко. — У меня так было впервые. Внутри влажно, войти-то он сразу вошел… Одним словом, было больно. В глазах все потемнело. Он вставил до упора, я думала — дальше уже некуда, а он приподнял мои ноги — и еще глубже. Тут внутри у меня все похолодело. Как будто окатили ледяной водой. Руки-ноги задрожали, прохватил озноб. Что будет? Может, я прямо так умру. Раз так, то — ладно. Но он знал, что мне больно, и, вставив, не двигался, а начал меня нежно ласкать, и беспрерывно целовал волосы, шею, грудь… Долго так. Тем временем в тело вернулось тепло. Он медленно начал двигаться. Как это было прекрасно… Думала, мозги расплавятся. Как мне тогда хотелось держать его в объятиях всю жизнь. Я правда так думала».

«Если тебе было так хорошо, будь вместе с ним и занимайся этим хоть каждый день», — говорю.

«Не выйдет, — она мне. — Я это чувствую. Оно посетило меня и уже покинуло. И больше не вернется. По какой-то случайности произошло всего один раз в жизни. Ни до, ни после того я ничего не чувствую. Не возникало желания и ни разу не становилось влажно».

Естественно, я ей все объяснила. Что у молодых девушек такое сплошь и рядом, и почти у всех с годами проходит. К тому же, один раз получилось, поэтому нечего переживать. Вон у меня, когда вышла замуж, по-первости вообще ничего не получалось.

«Дело не в этом, — говорит Наоко. — Я ни о чем не беспокоюсь. Я просто больше никого не хочу в себя впускать. Не хочу, чтобы рушили мой мир».

Я допил пиво, Рэйко докурила вторую сигарету. Кот потянулся у нее на коленях, поменял позу и опять уснул. Рэйко, немного помедлив, прикурила третью.

— Потом Наоко заплакала, — сказала Рэйко. — Я села на ее кровать и гладила по голове, говорила: «Все хорошо, все будет хорошо. Такой молодой красивой девушке, как ты, мужские объятия просто необходимы, ты станешь счастливой». Ночь жаркая, Наоко вся вымокла от пота и слез. Я принесла полотенце, вытерла ей лицо и тело. Мокрыми даже трусы были, я ей говорю: ну-ка, снимай, и сама их сняла… Слушай, тебе не странно? Мы ведь вместе в баню ходили, она мне — как сестренка.

— Понимаю, — сказал я.

— Наоко попросила ее обнять. Я ей говорю: «Такая жара, и не собираюсь даже», — но потом сказала, что в последний раз и обняла. Обернула ее в полотенце, чтобы пот не прилипал. Когда она успокоилась, опять вытерла пот, надела на нее ночной халат и уложила спать. Она сразу же крепко уснула. Или сделала вид — но в любом случае, у нее было очень милое лицо. Как у сроду не знавшей боли тринадцатилетней девушки-подростка. Увидев его, я тоже уснула. Успокоилась.