Я решил о чем-нибудь подумать, но о чем и как — не знал. К тому же, по правде сказать, ни о чем думать не хотелось. Еще настанет время, когда мне придется о чем-нибудь думать, тогда и буду. По меньшей мере, сейчас думать не хотелось ни о чем.

Прислонившись к столбу веранды, я весь день просидел, созерцая сад и поглаживая Чайку. Казалось, все силы покинули тело. Шло время, начало смеркаться, вскоре двор погрузился в темноту. Исчез куда-то Чайка, а я продолжал рассматривать лепестки сакуры. В мраке весны они казались мне гноящейся плотью, выпирающей из потрескавшейся кожи. Двор был наполнен тяжелым сладковатым смрадом мириадов тел. Я подумал о теле Наоко. Красивая, она лежала во мраке на боку, и из тела ее росли бесчисленные побеги. Они тихо покачивались и подрагивали от слабых порывов налетавшего откуда-то ветра. Почему это красивое должно болеть? Почему Наоко не оставят в покое?

Я вернулся в комнату, задернул шторы, но и здесь витал запах весны. Им пропиталась земля, но мне он казался смрадом. В комнате с задернутыми шторами я ненавидел весну. Я ненавидел все, что принесла мне весна, ненавидел тупую боль, которую она вызвала в моем теле. Я никогда и ничего так сильно не мог ненавидеть.

Три последующих дня — очень странных дня — я провел так, будто брел по морскому дну. Я толком не слышал, если ко мне обращались; а когда начинал говорить сам, не могли расслышать меня. Такое ощущение, что все мое тело плотно затянули плевой, из-за которой не удавалось соприкасаться со внешним миром. Однако вместе с тем, они тоже не могли меня коснуться. Я и сам был беспомощен, и они ничего не могли со мной сделать.

Опираясь на стену, я рассеянно смотрел в потолок. Когда хотелось есть — грыз, что было, хлебал воду, становилось грустно — пил виски и спал. Не мылся и не брился. И провел так три дня.

Шестого апреля от Мидори пришло письмо. «Десятого — выбор предметов на семестр. Давай встретимся во дворе института и где-нибудь пообедаем? — писала она. — Я долго не писала, но теперь мы квиты. Давай мириться. Все-таки без тебя мне скучно». Я четыре раза перечитал письмо, но так и не понял, что она имела в виду. К чему оно… вообще? Голова отказывалась работать, и я не мог толком связать одну фразу с другой. Почему мы должны мириться в день выбора предметов? Зачем она собирается вместе со мной обедать? «Неужели тупею?» — подумал я. Сознание ослабло и вздулось, подобно корню ночного растения. «Так не годится, — промелькнуло в мутной голове. — Так не может длиться до бесконечности. Нужно что-то делать». Вдруг вспомнились слова Нагасавы: «Не жалей себя. Себя жалеют только ничтожества».

— Какой ты все-таки умница, Нагасава, — вздохнул я и поднялся.

Я наконец постирал белье, принял ванну, побрился, прибрал комнату, купил продукты, сделал нормальную еду себе и накормил отощавшего Чайку. Ничего крепче пива не употреблял, делал получасовую зарядку. За бритьем из зеркала на меня смотрело до неузнаваемости осунувшееся лицо. Чудовищно таращились словно чужие глаза.

На следующее утро я сел на велосипед и поехал немного прокатиться. Вернувшись, пообедал и еще раз перечитал письмо Рэйко. Голова была занята только одним: «Как мне быть дальше?» После ее письма в один миг рухнула надежда на постепенное выздоровление Наоко. Она сама говорила, что болезнь пустила глубокие корни, да и Рэйко считала, что всякое может произойти. Но после двух моих встреч с Наоко сложилось впечатление, будто ей становится лучше, и единственная проблема — набраться смелости для возвращения в реальный мир. Наберись она этой смелости, и нам любые сложности нипочем.

Однако возведенный на таком зыбком предположении воздушный замок в одночасье разрушило письмо Рэйко. Осталась лишь бесчувственная плоскость. Мне предстояло исправить положение. «Теперь, чтобы поправиться, Наоко потребуется немало времени, — думал я. — Допустим, она вернется, однако при этом будет намного слабее и нерешительнее, чем прежде». И мне самому предстояло подстроиться под новую ситуацию. Конечно, я понимал, что все проблемы не разрешатся только потому, что я стану сильней. В любом случае, мне оставалось лишь собраться с духом и ждать дальше, пока она не пойдет на поправку.

Эй, Кидзуки! В отличие от тебя, я выбрал жизнь, и собираюсь жить по-своему — как смогу. Тебе было тяжко, но и мне приходится несладко. Я серьезно. А все потому, что ты умер, оставив Наоко. Но я ее не брошу. Потому что я ее люблю. И я — сильней, чем она. И собираюсь стать еще сильнее. И вырасту. И стану взрослым. Потому что иначе нельзя. До сих пор я хотел, чтобы мне навсегда осталось восемнадцать. Но сейчас я так не думаю. Я уже не подросток. У меня есть чувство ответственности. Слышишь, Кидзуки? Я уже не тот, что прежде, когда мы были вместе. Мне уже двадцать. И я должен платить за право жить дальше.

— Ватанабэ, что с тобой? — удивилась Мидори. — Ты так похудел.

— Серьезно?

— Поди, перестарался… с той чужой женой?

Я рассмеялся и кивнул.

— С начала прошлого октября ни с кем не спал.

Мидори удивленно присвистнула.

— Полгода ни разу? Что, правда?

— Да.

— Тогда почему так похудел?

— Потому что повзрослел.

Мидори, взяв меня за руки, пристально посмотрела мне в глаза. Затем чуть сморщилась и улыбнулась:

— Ты прав. Что-то действительно чуточку изменилось. По сравнению с прошлым разом.

— Потому что повзрослел.

— Ну ты даешь… Думать о таких вещах… — восхищенно сказала Мидори. — Пойдем обедать. Есть хочется.

Мы пошли в небольшой ресторанчик за корпусом филфака. Я заказал комплексный обед, Мидори тоже.

— Сердишься на меня? — спросила Мидори.

— За что?

— За то, что я в отместку долго не отвечала? Наверное, считаешь, что так поступать нельзя? Ты ведь извинился передо мной.

— Я сам был виноват. И поделом.

— Сестра говорит, так нельзя — это недобросердечно и совсем по-детски…

— А теперь — отлегло? Отыгравшись-то?

— Ага.

— Ну и ладно.

— А ты и впрямь добрый, — сказала Мидори. — Слушай… ты что, правда полгода не занимался сексом?

— Правда, — ответил я.

— Наверное, когда укладывал меня спать в тот раз, хотелось?

— Не знаю… Наверное.

— Но не стал?

— Послушай, ты сейчас — самый дорогой мне человек. И я не хочу тебя терять.

— Если бы ты тогда поприставал, я бы не смогла отказать. Мне тогда было очень не по себе.

— А у меня твердый и толстый.

Она улыбнулась и тронула мое запястье.

— Я незадолго до того поверила тебе. На все сто. И уснула тогда, расслабившись, совершенно не боясь. Пока я с тобой, все в порядке. Можно не беспокоиться. Я крепко спала?

— Еще как, — ответил я.

— Поэтому если бы ты наоборот мне сказал: «Эй, Мидори, иди ко мне! Все будет нормально. Давай покувыркаемся!» — я бы, пожалуй, согласилась. Только не подумай, что я тебя соблазняю, или подтруниваю, или пытаюсь задеть. Я просто хотела честно признаться тебе.

— Я знаю.

За обедом мы показывали друг другу выбранные на семестр предметы, и обнаружили два общих курса лекций. Значит, я буду видеть ее дважды в неделю. Потом она рассказала о себе. Первое время они с сестрой никак не могли привыкнуть к жизни в квартире. Почему? Слишком вольготно по сравнению с прошлой.

— Мы просто глубоко увязли: за больными ухаживай, по магазину хлопочи. Каждый день суета, — сказала Мидори. — Но постепенно мы начали понимать, что можно жить иначе. Причем, должны были так жить с самого начала. Никого не стесняясь, можно делать, что вздумается. Однако успокоения не было. Будто тело парит в двух-трех сантиметрах над землей. Казалось, все это — блеф, такой вольготной жизни на самом деле быть не может. Тряслись, не придется ли за это расплачиваться.

— Бедные сестрички, — рассмеялся я.

— Да уж, досталось… — сказала Мидори. — Но… ладно. Мы свое еще наверстаем.

— Думаю, за вами не заржавеет. А чем занимается сестра?