Она несколько раз кивнула сама себе.

— Мне бы такую красоту и голову — наверняка была б лучше, чем сейчас. Или… Чего еще можно желать с такими красотой и умом? Зачем нужно издеваться и презирать слабых, если тебя окружают такой заботой? Ведь для этого нет никаких причин, да?..

— И что она сделала плохого?

— Если говорить по порядку, она была хронической лгуньей. Только болезнью это и назовешь. Сочиняла все подряд, и пока рассказывала, сама начинала в это верить. А чтобы придать истории правдоподобность, подстраивала под нее все остальные обстоятельства. Обычно что-то начинало казаться странным, сомнительным, а у нее так стремительно работала голова, что она обгоняла мысль собеседника, нанизывала разные подробности так, что тот уже ничего не подозревал. И мысли не возникало, что все это — ложь. Никому ведь и в голову не придет, что такая красивая девочка будет врать по мелочам. Я тоже так думала. Много я наслушалась историй за полгода, и ни разу ни в чем ее не заподозрила. Ни разу не усомнилась, что все это от начала и до конца — сплошная выдумка. Как последняя дура.

— Что, например, она врала?

— Всякое, — ехидно ухмыльнулась Рэйко. — Как я только что говорила, человек раз соврет — и нужно продолжать врать дальше. Это синдром лжи. Но у большинства людей, страдающих этим синдромом, ложь — невинная, и все окружающие об этом знают. А с ней было все иначе. Она врала, причиняя боль другим, только чтобы прикрыть себя, она использовала все, что возможно. Выбирала, кому врать, а кому — нет. Например, если врать матери или близким подругам, ложь быстро разоблачат. Здесь она себя сдерживала. Когда ничего не оставалось, врала, но с большой осторожностью. Так, чтобы наверняка не поняли. А если ее ловили на враках, лила из своих красивых глаз крокодильи слезы, отнекиваясь или извиняясь. Несчастным голоском. Кто на такую будет сердиться?

До сих пор не могу понять, почему она выбрала именно меня. Выбрала в качестве жертвы, или в надежде на помощь. Я и сейчас не знаю… совершенно. Сейчас-то уже безразлично. Все позади и, в конце концов, сложилось вот так.

Повисло молчание.

— Она повторила все, что сказала мне ее мать. Проходила мимо, услышала пианино, прониклась. Видела и восхищалась мною на улице. Представляешь, так и сказала: «Я восхищена!» Я аж покраснела. Еще бы — вызывать восхищение у такой красивой, как кукла, девочки. Хотя, наверное, не все сказанное ею было ложью. Конечно, мне тогда перевалило за тридцать, я не такая умница и красавица, как она, не талант, но было и во мне что-то привлекательное, чего не хватало ей. Пожалуй, так. Поэтому она мною и заинтересовалась. Сейчас уже можно так предположить. Не думай, что я хвалюсь.

— Понимаю.

— Она принесла ноты и спросила, можно ли попробовать. Хорошо, говорю, пробуй. Она сыграла инвенцию Баха. Это было, как бы сказать… интересное исполнение. Интересное — или странное. Одним словом, необычное. Умелым тоже не назовешь. С другой стороны, в музыкальной школе она не учится, уроки то берет, то нет. Играет в своем стиле. Поэтому звук оказался не отрепетированным. Сыграй она так на вступительном экзамене в музыкальную школу, сразу дали бы от ворот поворот. Но… что-то звучит. На девяносто процентов — ужасно, а оставшиеся десять: там, где должно звучать, — звучит. И это инвенция Баха. Меня заинтересовало, что же она из себя представляет.

В мире много юных талантов, играющих Баха гораздо-гораздо лучше. Раз в двадцать лучше ее. Но в таком исполнении, как правило, нет содержания. Одна пустота. А девочка играла неумело, но было в ее игре немного того, что привлекает внимание людей, по крайней мере, привлекло меня. Тогда я подумала: кажется, есть смысл с нею позаниматься. Конечно, переучить ее до уровня профессионала — дело немыслимое. Но сделать счастливую пианистку, способную играть себе в радость, как я сама в то время, да и сейчас тоже, — можно. Однако все это оказалось пустой надеждой. Она была не из тех, кто делает что-то тихонько для себя. Этот ребенок просчитывал все до мелочей и использовал любые способы, чтобы восхищать других. Она прекрасно знала: все придут в восторг, обязательно будут хвалить. Она даже знала, как сыграть, чтобы привлечь мое внимание. Все четко просчитывалось. И много раз изо всех сил репетировалось только то, что будет сыграно мне. Я даже вижу, как она это делала.

Но и сейчас, уже зная обо всем, должна признаться: то было прекрасное исполнение. Сыграй она мне еще раз, я опять была бы тронута до глубины души. Даже помня обо всем ее коварстве, лжи и недостатках. Вот ведь в мире как бывает.

Рэйко сухо откашлялась и замолчала.

— Выходит, она стала ученицей? — спросил я.

— Да. Раз в неделю. По субботам в первую половину дня они в этот день не учились. Ни разу не пропустила, всегда приходила вовремя — идеальная ученица. Занималась усердно. А после занятий мы ели пирожные и разговаривали… — Рэйко, будто о чем-то вспомнив, посмотрела на часы. — Не пора ли нам вернуться? Я беспокоюсь за Наоко. Ты ведь не забыл еще о ней?

— Не забыл, — рассмеялся я. — Просто увлекся рассказом.

— Если хочешь узнать, что было дальше, расскажу завтра вечером. Длинная история — за раз все не перескажешь.

— Прямо как сказки Шехерезады.

— Точно. Ты так и в Токио не сможешь вернуться, — тоже засмеялась Рэйко.

Мы опять прошли через рощу и вернулись в комнату. Свеча потухла, в гостиной темно. Дверь в спальню открыта, над тумбочкой зажжен бра, и еле заметные лучи падают на ковер. И в этом мраке на диване неподвижно сидела Наоко. Она переоделась в халат, укутала шею в воротник и сидела, подвернув под себя ноги. Рэйко подошла к ней и положила руку ей на голову.

— Лучше?

— Да, все хорошо. Прости, — тихо сказала Наоко. Затем повернулась ко мне и так же извинилась. — Удивился?

— Немного, — улыбнулся я.

— Иди сюда, — сказала она.

Я сел рядом, и Наоко, будто собиралась выдать тайну, нежно прижалась губами к краю моего уха.

— Прости, — тихо повторила она и отстранилась. — Порой я сама не понимаю, что и как происходит.

— Со мной тоже часто бывает такое.

Наоко посмотрела на меня и улыбнулась.

— Знаешь, я хочу побольше узнать о тебе, — сказал я. — Как ты здесь живешь, чем занимаешься, какие тут люди.

Наоко довольно четко и размеренно описала свой день. Подъем в шесть утра, здесь же завтрак. Прибравшись в птичнике, как правило, работает в поле. Выращивает овощи. Час до или после обеда — собеседование с врачом или дискуссия по группам. После обеда — занятия по свободному расписанию. Здесь можно выбирать самостоятельно: какой-нибудь курс лекций, работы по хозяйству или спортивные занятия. Наоко ходила на французский язык, вязание, пианино, древнюю историю.

— Пианино преподавала нам Рэйко. Еще она учит игре на гитаре. Мы то становимся учениками, то превращаемся в учителей. Французскому учит человек, который прекрасно владеет этим языком. Историю ведет бывший преподаватель по обществоведению. Мастер-рукодельница — курсы вязания. Получается своеобразная школа. Одно жаль — я сама никого ничему научить не могу.

— Я тоже.

— В общем, здесь заниматься даже интереснее, чем в институте. Я хорошо учусь, и мне это в радость.

— А что вы делаете вечерами после ужина?

— Я разговариваю с Рэйко, читаю книги, слушаю пластинки, хожу к соседями, и мы играем в разные игры, — перечислила Наоко.

— А я играю на гитаре и пишу автобиографию, — подхватила Рэйко.

— Вот как?

— Шутка, — засмеялась Рэйко. — Около десяти мы ложимся спать. Здоровый образ жизни, не находишь? И спится без задних ног.

Я посмотрел на часы — около девяти.

— Выходит, вас скоро потянет в сон?

— Сегодня не страшно… если ляжем позднее, — сказала Наоко. — Давно не виделись, хочется обо всем поговорить. Расскажи что-нибудь?

— Пока я вас здесь ждал, неожиданно вспомнил много разных старых событий, — сказал я. — Помнишь, как мы с Кидзуки ездили тебя проведать? В больнице у моря. Кажется, летом предпоследнего класса.