Отсюда вытекает, что происходящее для одного наблюдателя могло уже произойти или только будет происходить для другого. Не совсем ясно, как нечто может произойти, если оно уже было. Время, оказывается, имеет относительный, локальный характер, оно не абсолютно!
В письме к вдове своего старинного друга Мишеля Бессо Эйнштейн обратился к своей теории за утешением перед лицом смерти. «Для нас, верующих физиков, — рассуждал он, — различие между прошлым, настоящим и будущим — всего лишь иллюзия». Иллюзия, с горечью добавлял Эйнштейн, которой придерживаются довольно упрямо.
За две с лишним тысячи лет до этого греческий философ Фаворин утверждал, что будущее узнать невозможно. А даже если бы и было возможно, знание это принесло бы людям мало пользы. Что изменить нельзя, то в конечном итоге изменить нельзя. Птолемей усвоил этот довод и выдвинул опровержение — правда, без всяких доказательств: будущее можно узнать, с надеждой заявлял он, и можно изменить. В конце XVI века в диспут включился итальянский астролог Джироламо Кардано. «Если события можно изменить, — писал он, — они не есть будущее». Эти слова мог бы произнести и Фаворин. Разумеется, события в прошлом тоже изменить нельзя. А поскольку у настоящего нет временной протяженности (прямо сейчас — это прямо сейчас), получается, что ничего нельзя изменить.
Как бы ни был высок авторитет этой системы взглядов, вполне научной, заметим, утверждение о том, что будущее нельзя изменить, многократно опровергалось простыми людьми. А если и не опровергалось, то отбрасывалось — тупо, но упрямо. Возможно, железное кольцо опоясывает материальный мир. Не важно. Оно необязательно опоясывает нас. Мы размышляем, судим, обдумываем. А потом принимаем решение так, как считаем нужным. Мы уверены, что на арене человеческой жизни мы хозяева, а не слуги неотвратимого процесса. Изучение науки и проживание жизни пребывают в противоречии. Это, на мой взгляд, одна из причин, по которой достижения математической физики чаще вызывают уважение, чем восхищение.
В 1900 году Луи Башелье, студент-математик, выдвинул гипотезу о том, что краткосрочные колебания цен на французской фондовой бирже можно смоделировать с помощью теории случайных блужданий — блужданий, подобных тем, что совершает пьяница, неровными шагами ковыляющий от фонаря к винному магазину. Многие годы идея Башелье, хотя и подкрепленная экономическими изысканиями, оставалась на задворках экономической теории.
Но в 1961 году экономист-математик Пол Самуэльсон[48] показал, что предчувствие Башелье можно подтвердить математическим доказательством. Цель рационального инвестора, говорит Самуэльсон, — оценить будущие цены на фондовой бирже. В качестве отправной точки он будет использовать цену акций, которая уже установлена, а также историю данного товара. Эта информация полностью отражается в курсе акций. Пытаясь определить будущую цену таких активов, рациональный инвестор прикидывает их ожидаемую среднюю стоимость. Ничто в этом рассуждении не предполагает вмешательство случая. Прогнозы могут основываться на интуиции или научном доводе. Могут быть тонкими, трезвыми и аргументированными. Могут представлять многолетний опыт испытанного в боях профессионала или первую дерзкую эскападу невежественного новичка, обладающего всем, кроме профессионального опыта. Они столь же рациональны и основательны, как предсказание будущего без привлечения математической физики. И, понятное дело, прогноз уже сам по себе есть орудие действия. Прогнозируемое будущее вызывается этими прогнозами.
Тут нет ничего очевидного и вместе с тем тривиального. Именно так люди осуществляют изменения.
Тем не менее Самуэльсон не сумел показать, что при таких обстоятельствах в поведении курса ценных бумаг не будет никаких статистически обусловленных движений в каком-либо направлении. Ныне этот вывод известен среди аналитиков и биржевых маклеров как гипотеза случайного блуждания. В ней есть более значительная философская глубина, чем кажется при взгляде на ее скучные математические выкладки. Давайте заменим рынок обычной толпой людей. Мужчины и женщины будут делать то, что им свойственно: обдумывать, взвешивать варианты, рисковать и угадывать, чего им на самом деле хочется в глубине души. Они намереваются осуществить изменение. И они это сделают [176].
И все же будущее должно казаться им неопределенным, случайным блужданием. Сказать это — значит признать, что будущее непроницаемо. И грустное «Кто ж его знает!» биржевых аналитиков в ответ на вопрос о перспективе рынка, словно эхо, повторяет наше «Кто ж его знает!» в ответ на вопрос о нашем будущем. Таков общий принцип: всякий прогноз будущего — всего лишь догадка. Свободный выбор человека неизменно приводит к общему и неизменному провалу любых предсказаний. Это умозаключение верно и когда рынок сужается до одного-единственного индивида, и когда расширяется, включая в себя человеческое сообщество целиком. Для доказательства многого не требуется — какие-нибудь количественные показатели, например курс акций, и точная информация с широким охватом. Больше ничего.
Утверждалось, что будущее, оставаясь постижимым, не может быть изменено. Так полагает большинство приверженцев основной физической теории. Есть и другая позиция: поскольку будущее можно изменить, оно непостижимо. Ее поддерживает маленькая теоремка в экономике. Два этих довода связаны друг с другом. И по сути, совпадают в своей логике. Если будущее постижимо, оно неизменно. Если изменяемо, то непостижимо.
Если уразуметь эту мысль, то, вполне возможно, от классической астрологии останутся рожки да ножки. Но коли так, помимо астрологии еще многое уйдет в небытие. Более того — сама возможность управления людьми и их действиями с помощью какой-либо научной системы должна быть признана иллюзией.
В качестве правителя души, пишет Птолемей в Tetrabiblos, Сатурн «наделен способностью делать людей алчными, недалекими, подлыми, безразличными, недоброжелательными, злобными, трусливыми, недоверчивыми, злоязыкими, замкнутыми, плаксивыми, бессовестными, суеверными, любящими тяжкий труд, бесчувственными, строящими козни друзьям своим, угрюмыми, не заботящимися о теле своем». Нет нужды переводить смысл в слова. Некоторые люди просто моральные уроды. Отвечая на вопрос, почему испортились испорченные люди, Птолемей валит всю вину в основном на Сатурн. Вряд ли ученый пришел к такому результату путем тщательного статистического анализа. Но независимо от того, был ли прав Птолемей, его объяснение человеческой испорченности местами недалеко от истины. Трудно согласиться с тем, что испорченные люди испорчены просто потому, что они таковы. Не легче принять и гипотезу о том, что предметы падают по направлению к центру Земли просто потому, что такова их судьба. Что-то же заставляет портиться испорченных людей. Размышляя, а не Сатурн ли это что-то, мы уходим в сторону от сути. Ну не Сатурн — так что-то другое.
Некоторые объяснения, которые ранее имели широкое хождение — например, классовая борьба, раннее воспитание, подавленная детская сексуальность, дьявол со товарищи, звезды, — больше не вызывают у нас доверия. Наше коллективное намерение — и коллективное здесь как раз подходящее слово, само по себе обозначающее почти полное согласие, — оценить человеческую личность в рамках эволюции человечества. Как концепция Большого взрыва, соответствующая гипотеза эволюции приобрела оттенок современного мифа, в который многие верят, потому что многие о нем говорят, и наоборот.
Наша опорная точка — дарвиновская теория эволюции. В ней всего два краеугольных камня: случайное изменение и естественный отбор. Все в природе возникает случайно, а выживает путем отбора. Клюв зяблика, розовый оттенок орхидеи, хобот слона и шея жирафа появились нечаянно и сохранились просто потому, что сохранились, несмотря ни на что [177].
