- Кто есть родитель этот мальтщик? – спросил Вильсберг, показывая рукой в перчатке на убитого парня. – Мы не есть убивайт. Мы есть говорить. Верштейн?

- Нюрка! – позвал старик, не оборачивая головы. – Выдь-ка сюда. Не боись ты, дура баба. Не сожрут. Разиш он дурной убивать тебя? Жаль твово Гришку. Хороший парнишка был.

Из толпы селян вышла моложавая красивая женщина с тёмно-карими глазами. Из них по бледным щекам струились светящиеся полоски слёз. Её голова была укутана в белый пуховый платок. Одета она была брезентовую накидку на плисовом чёрном жакете и мужские сапоги на толстой подмётке. В душе Вильсберга что-то шевельнулось. Будто в ней ожил маленький пушистый зверёк. Время от времени он ласкал его маленькими пушистыми лапками.  На этот раз  в них оказались остро отточенные коготки, причинившие ему боль. Ещё какую! На какое-то мгновение у него потемнело в глазах. Тёмное вскоре перемешалось с белым, и этот мир снова возвратился на круги своя. Однако необыкновенное осталось в душе Вильсберга. Оно к чему-то продолжало направлять его жизнь. Какой-то новый путь медленно, но верно  открывался ему. На просторах этого нового пути он увидел самого себя, такого маленького и незащищённого…

-  Сожалею, фрау, что ваш сын погиб, - выдавил он из себя непривычное, – но он убил одного германского стрелка. Не просто стрелка – стрелка СС, - он вспомнил, как картечь лязгнула по броне радиатора, но решил оставить себя в покое: - Германская армия не воюет с такими как он и вы... – чувствуя, что несёт чушь, недостойную офицера СС, внезапно осёкся. Продолжил, изменив тональность: - Русская баба! Русские поселяне! Вы обязаны подчиняться приказам германского командования. Полевых и военных комендатур. Имперских комиссаров и сельских старост, - он смерил взглядом старика, что также щурился на него, -  которые будут утверждаться бургомистрами и полевыми комендантами.  Всякий саботаж и вооружённое сопротивление будут наказываться смертью через расстрел или повешенье. Такое же наказание ожидает тех, кто будет укрывать политических комиссаров,  а также евреев. Вы обязаны будете сдать излишки продовольствия проходящим частям вермахта и СС, - он подумал, что СС надо было сказать прежде, но было уже поздно. – Тем, кто будет оказывать помощь, будет предоставлена награда.

    Роттенфюрер, захлёбываясь от напряжения, переводил. «Русские поселяне» слушали, негромко переговариваясь. Они трясли морщинистыми подбородками и кадыками. Речь Вильсберга, было видно, не вызвала у них особого энтузиазма. Ещё бы! В книге Альфреда Розенберга «Миф ХХ века» славянские народы названы неполноценной расой. Их количественный ценз необходимо было снизить путём отбора и уничтожения голодом, болезнями, массовым истреблением. Если в частях вермахта «Правила ведения войны на Востоке» иной раз даже не зачитывались по своеволию иных генералов и фельдмаршалов, то в частях «Альгемайне СС» это делалось в обязательном порядке. Всех русских, что не представляли ценности в смысле рабочей силы, исключая специалистов-техников, включая учёных и инженеров, необходимо было помещать в концентрационные лагеря, где их число заметно сократил бы изнурительный физический труд. Самых слабых, больных и немощных, включая стариков и умалишённых, согласно инструкции рейхсфюрера по частям СС и полиции вообще надлежало ликвидировать. Та же участь ожидала молодых и здоровых, что принадлежали к интеллигенции, являясь людьми «свободных профессий». Как-то: художники, писатели, поэты. Их разлагающие идеи, что были навязаны миру еврейской плутократией, необходимо было выжигать огнём и уничтожать мечом, как бы это сказал кайзер Вильгельм. Называлось это тонко – «сутанизацией». Но смысл-то был ясен! Удивляло другое. Отчего фюрер так беспощаден к русским? Сколько стратегического сырья и продовольствия получил рейх с августа 1939-го из России! Эшелоны, гружённые углём, пшеницей, марганцевой рудой и никелем так и шли через Буг и Прут. В то время как французы и англичане не отправили Германии ничего и не пожелали продолжить Мюнхенский пакт, их не предписывалось сокращать как неполноценную расу.

   Сам Вильсберг в тайне души был против физического истребления русских. Фюрера  явно втянули в войну со Сталиным, чтобы люфтваффе прекратило сыпать бомбы на Лондон, Ливерпуль и Ковентри. Англичашкам до гробовой доски стало невмочь терпеть эти ночные сирены, пробежки до бомбоубежищ и вид утренних дымящихся руин. Германию, правда, также бомбили. Но помощь из России была как нельзя кстати. Она восполняла все потери. Её бы продолжать и продолжать.  А главное – не воевать на два фронта, как считал сам фюрер…»

***

  Михаила подбросил с кровати сигнал сотового телефона. За окнами колыхались ветки, и желтовато лила свет на выступающий асфальтированный квадрат дороги мачта освещения. На ней, растянутый до другого железного столба стысячесвечной  лампы, трепетал наполовину сорванный оранжевый баннер. А сотовый, мигая зеленовато-синей, подсвеченной изнутри клавиатурой и экраном, сиял как рождественская ёлка. О, чёрт… прости, Господи, кого это в такую… нет, до «рани» далековато. Часы на «видике», оставшимся в память о  лихих 90-х, высвечивали 3-15. Ночь на дворе. Неужто…

 -   Алло, немцы! – гаркнул он спросонья в мембраны сотового, надавив соответствующую клавишу. – Отче наш, иже еси…

-  Свои-свои, Мишаня, - скороговоркой пустился причитать знакомый голос. – Ты бы в окошко выглянул. Я прямо под ним. У проезжей части.

   Поймав истечение родной энергии, что молниеносно прошла через лоб, Миша осторожно прополз на локтях к окну. Благо, что кровать стояла вплотную, и это не сложно было сделать. Отвернул краешек занавески. Так и есть… О, Санта Мария! Святая Матерь Божья! На влажных цветных плитках, прозванных в народе в честь нового мэра «колодяжками», стоял в светло-серой куртке с откинутым капюшоном на меху ответсекретарь корпункта «Великой России» в Сочи. Платон Ильич, собственной персоной. Как говорится, картина Репина. Приплыли…

   Вдобавок ко всему стоял он там ни один. Рядом вертелся на поводке здоровенный чёрный дог. Сминая лапами кусты, собака что-то тщательно вынюхивала. Время от времени, поднимая одну из задних конечностей, картинно справляла естественную надобность.

-  Платон Ильич, миленький вы мой, как я вам рад! – фальшиво удивляясь заметил Михаил, уже окончательно прейдя в себя. После того, как душа окончательно приземлилась в бренном теле, осторожно поинтересовался: - Для общего развития, моего и своего, скажите: который час?

  Платон Ильич, чему-то радуясь, помахал обеими руками. Той, где зажат был длинный поводок, ему удалось хуже. Но собаке это ничуть не помешало.

-   Ты об этом что ли? – виновато загудел он в микрофон своего и Мишиного телефона. – Миш, а Миш! Выходи, пожалуйста. Худо мне, худо. Виноват я пред тобой сильно. Жутко виноват. Мне покаяться пред тобой надо. Пасть на колени…

-   Вы сколько пили? – не унимался Миша.