- Ей-ей, ни в одном, как на духу! Вот тебе истинный крест.
Платон Ильич рухнул чистыми брюками на мокрую тротуарную плитку. Размашисто стал креститься. Слева на право. Затем - справа на лево. И наоборот. Проезжавшая по дороге одинокая белая иномарка неопределённо вильнула.
- Вы католик или православный? – Миша едва давил смех.
Вместо ответа Платон Ильич вынул из-под полы бутыль какой-то фирменной водки. Выставил её перед собой на плитку.
- Знаете что – идите-ка вы в баню. Пусть пёсик ваш помоется,- сказал Миша сквозь смех и отключился.
Лёжа на животе, он украдкой продолжал смотреть за происходящим. Платон Ильич предпринял колоссальные попытки набрать его номер, который с тех пор не изменился. Но это у него не вышло. Он некоторое время, заметно пошатываясь (встал с колена на одну ногу), тыкал пальцем клавиатуру. Затем оставил эту деятельность. Поднёс святящуюся коробочку с откинутой серебристой крышкой. Стал трясти её перед ухом, что-то приговаривая. Дог, наблюдая это, протяжно залаял, адресуясь к мачте с уже начисто сорванным баннером. Вскоре окно, напротив, со звоном невыпавшего стекла раскрылось. Голос старушки Марьи Потаповны, что была активистом совета местного самоуправления, и ветераном Великой и Отечественной, оборонявшей Северный Кавказ в одном из партизанских отрядов, протяжно заголосил: «Ишь, фашист, какой! Иди, давай отсюда, проклятый! А той сейчас сына кликну. А то! Не посмотрю, что с собакой явился. Срёт и ссыт куда попало. И все под нашими окнами. Ссы там, где живёшь, проклятущий! Так что иди отсюда. Топай, давай…»
Миша встал. Прошёлся по комнате, не включая света. Затем упал и отжался раз двадцать. Попеременно: на ладонях, кулаках и пальцах. Немного подумав, открыл страничку «сообщения». Отправил на номер Платона Ильича: «Я вас ни в чём не виню. Если обидел, извините». Хотел дописать «с уважением», но не стал этого делать. Почувствовал – так будет не искренне.
В ту же минуту вспыхнул свет люстры. На пороге комнаты стояла мать, щурясь от сна. В руке она сжимала Библию. Позади виднелся отец, испуганный и удивлённый одновременно.
- Мы думали, ты спишь, сынок, - начал он. – А ты, оказывается…
- Да ему его Ира звонила, наверное, из Москвы, - успокаивающе шепнула мать. – Не пугайся, отец. Кто где гуляет. Молодые друг друга контролируют. Пошли…
Мишу больно задели предпоследние слова. Особенно в области «друг друга». Они не звонили друг другу уже неделю. С тех пор, как произошло убийство Воронова. Ему нестерпимо захотелось набрать её номер, но он лишь закусил губу. Зашептал молитву Ангелу-Хранителю. Затем произнёс «оум», что было созвучно «аминь», и означало первозвук или первое слово. «В начале было слово, и это слово был Бог». Такую «эсэмэску» он отправил ей на этот раз. С тех пор он отправил уже десять писем. Только все они звучали одинаково: «Целую, люблю. Твой».
А ещё ведь сон надо досмотреть, подумал, натягивая одеяло до подбородка. Только странный какой-то. Ни тебе Тэолла…
***
«…По изломанной каменистой дороге двигался всадник, закованный в доспехи. Он смотрел на мир сквозь прорези железной маски. Он видел вокруг себя лишь одни каменистые россыпи. Они тускло синели в свете серебристой луны. По краям дороги высились громоздкие шесты с человеческими и иными костями. Они как бы рассматривали всадника. Это навевало на него зловещие размышления. Вдали, над чёрными очертаниями холмов, обступивших местность со всех сторон, полыхало неизвестного происхождения зарево, что закрывало полнеба.
Возможно, это горит Ергенская низменность, подумал всадник. Болота или деревни.
Он был вооружён длинным прямым мечом. На руках имел окольчуженные перчатки. Ноги были одеты в кольчужные сандалии. Их подошвы были выточены из роговой оболочки какого-то неизвестного животного доэклкктического периода. Панцирь война был новый. Он зеркально блестел в свете луны. Распространял вокруг владельца серебристое и синее сияние. Современный мастер отделал его так, что непосвящённому человеку казалось, будто символы, покрывшие задние и передние пластины, несут в себе знания с начала сотворения Тумариона, как называлась туманность, из которой появился этот мир.
Неожиданно всадник встрепенулся. Он вытянулся в седле. Каждый его мускул напрягся как единое целое под железной скорлупой доспех. Глаза война сверкнули в узких прорезях маски, повторяющей контуры лица человека. Рука в кольчужной перчатке легла на рукоять меча. Кто-то двигался навстречу по этой дороге, усыпанной мелким каменистым крошевом. Слышен был хруст камней под тяжёлыми, явно не человечьими ступнями.
Через минуту всё прояснилось. Всаднику представилась в свете луны колоссальная, почти трёхметровая фигура Скиллы. Чудища с крокодилообразной головой, но с телом человека, закованным в блестящую скорлупу доспех с шипастыми штурмовыми наконечниками. Скилла был вооружёг громадной, кованной железом дубиной.
Он недобро уставился на всадника своими жёлтыми глазами, с размыкающейся роговой плёнкой:
- Какими судьбами, Тэолл? Ты не сбился с пути, мальчик? Нарушаешь моё жизненное пространство? Ищешь приключений на моей территории? Ты их немедленно получишь, если…
- Нет уважаемый, Скилла, - ответил ему всадник, оказавшийся ко всему Тэоллом. – Не ищу я никаких приключений. Особенно на твоей земле.
- Сдаётся мне, что ищешь, - проскрежетал Скилла, намеренно взвешивая свою дубину. – Сдаётся мне также, что врёт твой язык и твоя совесть. К тому же ты не учтив. Не даёшь мне договорить. Не хорошо…
- Дай мне сказать, о, уважаемый! Мне не хотелось потакать твоим подозрениям, что неверны. Вот и перебил я твою речь. Только поэтому…
- …Разве не увидел ты расставленные мною повсюду столбы рубежа? – продолжал Скилла как ни в чём не бывало. Будто Тэолл ничего не говорил: - С костями тех, кто уже однажды нарушил мой покой?
- Я не страшусь твоей силы, - отвечал Тэолл. – Ничуть не боюсь. Есть у меня к тебе дело. Выслушай же, а потом сделаем то, что должно.
- Что у тебя за дело? – в жёлтых глазах чудовища сверкнул огонёк любопытства. – Не может быть у нас общих дел. Войн Смерти! Мы произошли из разных племенных личин. Ты – человекообразный урод. Поэтому враг мой по жизни. Убирайся прочь, не то размозжу твою башку!
