– В отпуск приехал? – шепотом спрашиваю я Верочку.

Она отрицательно мотает головой.

– Ранен? В командировке?

– Землячки выперли из батареи. Насилу ноги унес, – тихо сообщает Верочка. – На какой-то станции отобрали оружие. Ужас!

– Вот видите, а вы говорите – фронт.

– Это вы говорите. А я ничего не говорю.

– Кто пришел? Monsieur Петров? – спрашивает Верочкина мама, не оборачиваясь.

– Так точно.

Я ловлю ее маленькую сухую ручку, от которой тоже пахнет валерьянкой.

В соседней комнате слышится неопределенная возня, и томный, умирающий голос Лильки произносит сквозь нос, заросший полипами:

– Волотя, тайте же мне воты.

Появляется Верочка уже без стакана, так сказать, с развязанными руками, и, делая мне красноречивые жесты за спиной матери, говорит:

– Ну что ж, пошли?

– Куда это? – спрашивает строго maman.

– Гулять.

– В такое время?

– А что? Время самое подходящее.

– Не дерзи.

– Я не дерзю. То есть не держу.

– Попридержи свой язычок. Ты уроки сделала?

– Госссподи!

– Что госссподи? Госссподи сделала или госссподи не сделала?

– Ну сделала и сделала.

– А по моим наблюдениям, ты ничего не делала.

Верочка вспыхивает и вихрем летит куда-то в глубину квартиры и возвращается через две секунды, размахивая голубым дневником, откуда вылетает розовая промокашка с наклеенной картинкой: корзинка фиалок и два голубка – и долго зигзагами планирует по комнате. Верочка швыряет тетрадь на выкройки и быстро переворачивает страницы.

– Госсподи, вот люди! Не верят! На, смотри: вторник, двадцать второе ноября. Русский язык – повторить. История – повторить. Алгебра – не было преподавателя. Ну, и рукоделие. Убедилась? – И Верочка шумно захлопывает дневник.

– Ну иди, – говорит maman со вздохом. – Но когда же вы вернетесь?

– Через полчаса, – говорю я с легким полупоклоном.

– Не расписывайтесь за неграмотных, – говорит Верочка, обдавая меня презрительным взглядом. – То есть за грамотных. Лично я буду гулять, сколько захочу. А вы как знаете.

Я опять щелкаю шпорами и делаю полупоклон в сторону.

– Не извольте беспокоиться: через полчаса ровно будем дома.

– Посмотрим! – коротко бросает Верочка.

– Идите, – говорит maman, – только надень, Верочка, теплое пальто.

– Не хочу, мне не холодно.

– Тогда не пойдешь.

– Пойду.

– Или наденешь теплое пальто, или будешь сидеть дома.

– Но пойми же, мамочка, что это насилие над личностью.

– Как знаешь. Но я тебя не пущу.

Пожалуй, в виде протеста, Верочка осталась бы дома, но в окно виден противоположный корпус, весь белый от лунного света с синими, почти что черными, косыми тенями многочисленных балконов.

Ах, как сейчас волшебно на дворе!

Верочка покорно вздыхает и с видом жертвы, обреченной на заклание, всовывает руки в рукава легкой, душистой шубки, которую я ей подаю, нарочно становясь на носки, чтобы она помучилась.

– Скажите, разве это жизнь, а не прозябание? – говорит Верочка, глядя мне в лицо снизу вверх, когда мы спускаемся по лестнице, таинственно озаренной лунным светом. Я иронически смотрю на ее волосы, поднятые на затылке «а-ля директуар», и на легкие колечки волос на шее.

– Наоборот. В шубке вы будете прозябать гораздо меньше.

– Плохо.

– Что плохо?

– Острите плохо. За такие остроты вешают.

– Повесьте.

– Не могу.

– Почему?

– Жалко.

– Ага!

– А вы этим пользуетесь. Нечестно. Почему вы со мной не хотите говорить серьезно? Не удостаиваете? А то никак не разберешь, когда вы шутите, а когда нет.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Хорошо: будем говорить серьезно. Вы можете ответить мне на один вопрос? Только вполне откровенно.

– Могу, – еле дыша, говорит она и останавливается, повернув ко мне свою прелестную головку, прикрытую невесомым легким оренбургским платком. – Спрашивайте.

– Скажите мне…

– Что?

– Сколько будет А плюс В в квадрате?

Она ошеломлена.

– Вы что…

– Не знаете?

– Конечно, знаю. Но не скажу принципиально.

– Ладно. Поверим на слово. А в котором году был Первый Вселенский собор?

– В триста двадцать пятом, – бойко отвечает Верочка.

– Ага!

– Что ага?

– Говорю ага, – ехидно замечаю я. – Значит, вы только по алгебре принципиально не отвечаете?

– Больше с вами не разговариваю.

Молча мы выходим на улицу. Наши резкие черные тени быстро скользят по белому асфальту тротуара, как будто хотят убежать из-под наших ног. Я слушаю бренчанье своих шпор, и мне кажется, что и у Верочки тоже маленькие звонкие шпоры, и у очень редких прохожих шпоры, и даже у лошадей шпоры. Хотя мы вышли погулять, но почему-то спешим, как на пожар.

– Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? – спрашиваю я, продолжая быть ироничным.

– Увидите.

Мы выходим на шоссе, которое в чистом лунном свете похоже на полосу холста, затем сворачиваем в переулок и через незнакомые чужие дачи, крадучись, приближаемся к обрыву. Луна очень высока, стоит над самой головой, а потому море внизу по-ночному слепое и темное, но зато ярко светится лилейно-белая пена прибоя, который мерно вспыхивает под берегом.

– Теперь? – спрашиваю я.

– Вниз, – отвечает она.

Я беру ее под руку, и мы согласными шагами сходим по крутому спуску к морю. Для того чтобы дойти до самой воды, мы пробираемся по каким-то незнакомым тропинкам, пересеченным тенями голых деревьев и кустов дикой сирени, и я чувствую себя в ярком лунном свете как на экране кинематографа.

– Верочка, – нежно говорю я, прижимая ее руку к своему сердцу.

– Ну?

– Скажите мне одну вещь, только откровенно.

Мы останавливаемся.

– Ну? – неслышно говорит она, и ее голова в прозрачном оренбургском платке склоняется ко мне на плечо. – Ну?

– Сколько будет А плюс В в квадрате?

Она смотрит на меня некоторое время с изумлением.

– Отстаньте вы, ради бога, от меня!

– Уже отстал.

– Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.

– Скверно, Верочка, – говорю я назидательным тоном. – Ученье свет, а неученье тьма.

– Перестаньте!

– Вы же сами просили меня быть серьезным.

– Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.

– Давайте.

– Говорите.

– Я вас люблю.

– Вы опять шутите?

– Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.

– Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.

– Сдался вам этот фронт! – тоскливо говорю я.

– Нет, вы скажите, почему не поехали?

– Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!

– Ничего вы не видите. А про осколочек врете.

– Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.

– Поэтому вы так прихрамываете?

– Да.

– А я думала, для красоты, как Байрон.

– Верочка, – проникновенно говорю я. – Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?

Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:

– Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?

– От луны.

Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, – должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами, недалеко от берега, лежит в воде большой темный камень. Когда через него перекатывается волна, он начинает светиться мокрым лунным блеском; потом он темнеет, а когда набегает новая волна, опять загорается, как большой кусок фосфора, который то всплывает на поверхность, то опускается на дно.