В Ливадии часто и чисто били в колокола к ужину. Уже была синяя ночь. Триста ювелирных огней Ялты, высверленные в подошве горы, горели перед ними, и столько же огней отражалось в море, плюс тридцать изумрудных и рубиновых сигналов турецких фелюг, плюс семь великолепных вздвоенных огней входящего в порт парохода «Ленин», из которых два топаза были топовые, плюс фотографически-красное окошечко мигающего маяка. Теплая густая пыль висела на черных кипарисах вокруг кинофабрики, охваченной нестерпимыми прожекторами ночной съемки.

Стало почти жарко. Степан Васильевич распахнул пальто. Я увидел на его груди два ордена Красного Знамени. Он наклонился ко мне. Его лицо было все еще замкнуто. Мы катили вдоль моря. По набережной шла тесная толпа. В тирах вспыхивали синие язычки монтекристо и рушились мишени. Разноцветные сиропы, воспламеняя жажду, горели в распахнутых буфетах. Ночные бабочки кружились над грудами прекрасных фруктов в местных магазинах.

– Как вы думаете, – сказал Степан Васильевич, – оттуда в хорошую погоду видать Перекоп? – Он кивнул головой назад.

Я обернулся и не успел ответить. Лицо его вдруг открылось.

– Это профессор выпускает из банки свои тучи, – сказал он.

Темные горы стояли за нами, мерцая зарницами золотых очков. С их хребта сползали тучи. Одна за другой они отрывались, как льдины, и плыли по ясному небу, почти достигая безукоризненной луны. Наконец, они достигли ее и обступили со всех сторон ледовитым океаном.

Перед витриной аптекарского магазина стояли люди, тревожно наблюдая падение барометра.

Угол моря еще был яркого розово-зелено-синего цвета серебряной шоколадной бумаги. По мерцающему его полю длинной тенью прошла моторная лодка. Луна зашла за тучу. Небо стало мраморным… Море померкло. Я посмотрел в лицо Степана Васильевича. Оно было замкнуто и темно, как море.

Машина остановилась.

1927

– Это непедагогично, – сказал папа.

– Может быть, – сказала мама.

– Не может быть, а наверное.

– Не наверное, а может быть.

– А я тебе говорю совершенно определенно, что это непедагогично.

– А ты думаешь, когда ребенок получает двойки, это более педагогично?

Сраженный железной логикой мамы, папа некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Обыкновенно, когда мама и папа начинали спорить, Вася быстро надевал пальто и, стараясь как можно неслышнее хлопнуть входной дверью, убегал во двор. Это был наиболее благоприятный момент, чтобы незаметно улизнуть. Но на этот раз спор папы с мамой крайне заинтересовал мальчика, и он стал слушать дальше.

– Это, конечно, непедагогично, – сказал папа, подумав, – но то, что ты предлагаешь, прости меня, просто глупо.

– Почему? – с любопытством спросила мама.

– Потому, – сказал папа.

– Очень убедительно.

– Убедительно не убедительно, а уж это так.

– Докажи.

– Изволь. Что бы ты сказала, если бы я… гм… например, каждый раз, когда ты сваришь отличный суп, давал тебе в виде поощрения пять рублей?

– Я бы сказала, что ты окончательно спятил.

– Почему?

– Потому.

– Непедагогично?

– Просто, извини меня, глупо. Во-первых, я не нуждаюсь ни в каких поощрениях, а во-вторых, тебе великолепно известно, что я всегда варю суп отлично.

– Верно. Варишь отлично. А почему?

– Потому, что это мне нравится. Наконец, потому, что это мой долг.

– Правильно. Так в чем же дело?

– Это я тебя спрашиваю: так в чем же дело?

– Для тебя долг – быть отличной хозяйкой, а для него – отличным учеником.

– Как ты странно рассуждаешь! То – я, а то – он. Я – взрослый человек, а он – мальчик, почти дитя.

– Я не почти дитя, – с легкой обидой в голосе сказал Вася.

– Тебя не спрашивают, – строго заметила мама. – Когда взрослые разговаривают, ты должен молчать и не вмешиваться. Так на чем мы остановились?

– Мы остановились на том, что он почти дитя, – сказал папа.

– Именно. Почти дитя. Поэтому-то его и надо поощрять.

– Ну и поощряй сама. А меня в это дело не впутывай, потому что, повторяю, это непедагогично.

– А я тебе говорю, что это педагогично.

– Как угодно.

– Да. Мне угодно.

– В таком случае я отстраняюсь от его дальнейшего воспитания. Воспитывай его сама.

– И буду воспитывать. Я знаю детскую душу лучше, чем ты. Вася, где ты? Что ты там делаешь?

– Пальто надеваю, – сказал Вася, сопя.

– Поди сюда. Уроки сделал?

– Еще не сделал.

– Так куда же ты идешь?

– Гулять.

– А уроки?

– А уроки – вечером.

– Хорошо. Как хочешь. Вечером так вечером, но имей в виду, что, если…

– А что? – встревожился Вася. – Выпорешь?

– Нет, пороть я тебя, разумеется, не буду, – лукаво прищурилась мама, – но имей в виду, что отныне за каждую пятерку ты будешь у меня получать пять рублей. Понял?

– Понял, – деловито сказал сообразительный Вася. – И за пение тоже?

– И за пение тоже.

– Пять рублей?

– Пять рублей.

Глаза Васи алчно сверкнули:

– А за поведение?

– И за поведение. То же самое. Пять рублей.

Папа иронически хмыкнул, но, вспомнив, что отстранился от дальнейшего воспитания сына, молча пожал плечами.

Вася некоторое время напряженно думал, сморщив лоб, на который опускалась совсем-совсем маленькая белобрысая челочка, а потом спросил:

– Каждую неделю?

– Что каждую неделю?

– Получать буду каждую неделю или как?

– Каждую неделю, каждую неделю.

Вася еще немного подумал.

– А за четверку сколько буду получать?

– Надо полагать, за четверку будешь получать четыре рубля, а за четыре с плюсом – четыре пятьдесят, – не выдержал папа и, фыркнув, вышел из комнаты.

– Ладно, – сказала мама, – иронизируй, иронизируй! Посмотрим, кто из нас прав.

– Так мне, мамочка, можно идти? – с редкой непоследовательностью сказал Вася.

– Куда?

– А гулять.

– А уроки?

– Уроки – вечером.

– Ну как знаешь. Только имей в виду: потом тебе же будет хуже. Учти это.

– Учту, – сказал легкомысленный Вася и бодро побежал на улицу пускать кораблики.

Описание серебристых ручейков, воробьев, набухших почек и прочего, к сожалению, пропускается ввиду острого недостатка места в праздничном номере журнала.

Одним словом, Вася пускал кораблики, но мысли его были далеко. Сосредоточенно сморщив лоб, он хмурился и бормотал:

– Пятерка – пять рублей. Четверка с плюсом – четыре пятьдесят. Четверка – четыре рубля. Тройка с плюсом – три пятьдесят.

И пухлые губы его деловито шевелились.

И вот в один прекрасный день (описание одного прекрасного дня за недостатком места и за отсутствием у автора крупного изобразительного таланта пропускается) раскрасневшийся, ликующий Вася вбежал в комнату и торжественно бросил на стол перед мамой дневник, густо запачканный чернилами.

– Давай восемнадцать пятьдесят, – задыхаясь, сказал он.

– Восемнадцать пятьдесят? – сказала мама, удивленно подымая брови. – Какая странная цифра! Ты, наверное, что-нибудь перепутал. Не так подсчитал. Наверное, пятнадцать или двадцать?

– Нет, восемнадцать пятьдесят. Я хорошо подсчитал. Давай деньги. Ты обещала.

– Позволь, – слегка побледнела мама. – Как же это получилось?

– А так и получилось. Очень просто. Всю неделю старался. По письму кол – один рубль. По арифметике домашней двойка – два рубля. По арифметике устной кол – один рубль. По пению пятерка – пять рублей. Поведение четверка – четыре рубля. Прилежание двойка – два рубля. Рисование тройка с плюсом – три пятьдесят. Всего восемнадцать рублей пятьдесят копеек. Можешь проверить, честно заработал.

Папа хотел что-то сказать, но, вспомнив, что отстранился, молча рухнул на диван лицом вниз и затрясся от хохота. А у мамы глаза сделались совершенно круглые, а лицо побледнело как бумага. Она дрожащими руками взяла мальчика за толстые, красные щеки, заглянула в его синие простодушные глаза неутомимого работяги и с ужасом прошептала: