Благополучно одолев расстояние до двери, Медянников отворил ее и застеснялся: на пороге стоял Павел Нестерович Путиловский собственной персоной.

С обеих сторон последовали бессвязные восклицания, приветствия и соболезнования. Путиловский соболезновал по поводу болезни, а Медянников — по поводу тех затруднений, которые испытывал начальник в отсутствие своей правой руки. Медянников старался сам не болеть и очень не любил болящих подчиненных.

— Евграфий Петрович, да полно вам убиваться! Со всеми бывает. — Путиловский прошел в гостиную и удивился: — А что это у вас темно? Я вас с постели поднял?

— Никак нет, темнота нужна кенарю! — Медянников подвел Путиловского к клеткам. — Вот это синица, мальчик. А это кенарь. Он должен выучить синичкино колено. А темно оттого, что в темноте песня у кенаря тихая и спокойная, льется плавненько и красиво. Вот ежели напустить солнца, тогда он будет петь резко. И я загублю певца.

Путиловского провели в другую комнату, где сидели уже обученные певцы.

— Это тирольская канарейка, она у меня на развод сидит, ей петь не положено. Зато птенцы у нее басом запоют! Дудочные канарейки.

— Неужто басом? — удивился оперный завсегдатай Путиловский и внимательно осмотрел крошечную птичку. Ничего басового в ее внешности не наблюдалось.

Медянников обиделся и продемонстрировал своего лучшего дудочного певца. Действительно, тот пел глухо и раскатисто, но до Шаляпина ему было далеко.

— Я ведь к вам по делу, Евграфий Петрович, — сказал Путиловский, дождавшись, когда допоет последний кенарь. — Понимаю, что больны, но срочно нужен ваш совет! Давайте-ка поставлю самовар и поговорим за чайком.

Накрыли в темной гостиной и стали пить стакан за стаканом под неустанное пение синицы. К чаю у Медянникова были серые калачи, желтое масло и темный гречишный мед.

Выкушав три стакана духовитого чая, Путиловский отер пот со лба полотенцем с петухами и приступил к делу:

— Ко мне обратился Франк. Евграфий Петрович, я вам сразу открываю все карты и имена, но прошу никому иному их не называть. Мне не хочется ставить под удар Александра Иосифовича, он ведь сам ко мне пришел и привел родственницу. Вы можете обещать мне, что все сказанное останется между нами?

Медянников укоризненно взглянул на Путиловского, печально вздохнул, всем грузным телом осторожно повернулся к образам и перекрестился двуперстно:

— Павел Нестерович, обижаете! Буду нем как могила.

— В общем, так: золовка его сестры должна убить Победоносцева.

— Ого! — уважительно отозвался о высоте замысла Медянников, и даже синица перестала на секунду свиристеть, точно не поверила своим ушам.

— Сестра поняла это из разговоров, которые велись неделю назад в Варшаве. Разговоры туманные, с намеками, но у этой дамы весьма острый ум, и она нарисовала всю картину целиком. Не доверять ей у меня нет оснований. Женщина она честная. Хочет одного: чтобы Победоносцев остался жив, но чтобы жила и ее золовка.

Медянников не видел тут никаких проблем:

— Взять эту золовку за мягкое место, и все дела!

— Не все так просто. Во-первых, мы не знаем, где она обитает. Во-вторых, она не одна. Ей должен помочь жених, некто Григорьев. В-третьих, этот Григорьев — офицер. В-четвертых, цель не одна, кроме Победоносцева заявлен и Сипягин. Действует организация, эта организация новая, во главе стоит очень предприимчивая личность, он будет действовать с подстраховкой и ложными целями. Нам нужно его переиграть. И возможно, у него есть свой информатор в Департаменте. Вот какие дела.

Медянников пригорюнился и решил залить тоску еще одним стаканом чая.

— Я предпринял первоочередные меры, — продолжил Путиловский. — Ратаев информирован о готовящемся теракте. Зволянский попросил аудиенции у министра внутренних дел. Охрана будет усилена, это несомненно. Но мы-то с вами знаем, чего стоит эта охрана! Человек с фантазией найдет там сотни лазеек.

— Черт! — Медянников, забыв про радикулит, стукнул кулаком по столу и застыл, пронзенный болью, — Ох! Взяло кота поперек живота…

— Мы должны перефантазировать этого неизвестного дядю! Мне нужны Юрковская и Григорьев. Но без ареста, чтобы не спугнуть остальных. — Путиловский выложил на стол картонный квадратик: — Вот ее фотография. Все, что есть. На обороте паспортные данные. Что нужно вам?

— Здоровье. Я встану через день. А пока пришлите двух филеров — Рыжкова и Грульке.

— Сегодня же будут у вас!

— Тогда завтра у вас будет Юрковская.

— Отлично.

— Павел Нестерович, тут мне сведения интересные нашептали. К делу не относится, но чем черт не шутит?

— Про кого?

— Про Сатану. Является постоянно одной чиновнице. Светится, дым пускает и пламя изрыгает! Химия, одним словом. Берга бы на него напустить, а?

— Сатаной займемся после. Сейчас важнее ваше здоровье. Я зайду к Певзнеру. Что прислать?

— Муравьиный спирт.

Тут кенарь, прослышав про спирт, решил присоединиться к разговору и вставил в беседу тихую трель.

Наступила полная тишина. Самец синицы остолбенел от наглости незнакомого юнца, сам кенарь испугался дебютного провала, а Медянников застыл, не веря своему счастью. Затем прозвучала вторая трель, третья…

Путиловский тихо встал и вышел, провожаемый нежными трелями и причитаниями счастливого Медянникова:

— Ай, маленький! Ай, желтенький! Молодец! Ну давай еще, еще!

Гостиница «Пале-Роялъ» на Пушкинской улице славилась своим удобным расположением. Совсем рядом Николаевский вокзал, Невский проспект и Лиговка. Можно приехать из Москвы и сразу окунуться в атмосферу чопорного Невского. А можно сбежать на Лиговку, где царят свои суровые законы, диктуемые отнюдь не полицией.

К тому же гостиница недорога и относительно хороша. Впрочем, для того дела, которым целыми днями занимались Юлия Юрковская и ее почти что муж Евгений Григорьев, подходило любое замкнутое пространство, лишенное любопытных глаз, но снабженное кроватью и сменой белья. Они занимались любовью, духовно и физически. Смешивать эти два вида любви еще не удавалось никому.

В настоящий момент парочка находилась в переходной стадии от любви физической к духовной. Григорьев сутки назад вернулся из караула и сразу попал в объятия соскучившейся невесты, после чего служба в карауле показалась ему курортом.

Удивительно подходящие друг другу физически, любовники оказались совместимы и духовно. В промежутках между объятиями — а эти промежутки были не такие уж и длинные — они возбуждали друг друга рассказами о своей скорой смерти. Давно известно, что влечение к смерти возбуждает любовную страсть. Так они и раскачивали эти качели, подымаясь все выше и выше, блаженствуя от страха под самой ложечкой и рискуя сделать полный оборот вокруг оси. Все это было жутко и интересно.

Из соседнего номера яростно постучали в стену, но никто этого стука не слышал. Утомленные очередным безудержным приступом страсти, любовники дремали в объятиях друг друга. Им снился один и тот же сон, как это часто бывает у любвеобильных натур, пропитанных взаимными чувствами.

Они идут по вечернему сумрачному Петербургу, и сумерки скрывают тот неприглядный факт, что оба они обнажены. Однако им не холодно, а, наоборот, даже жарко, тела покрыты испариной, и легкий ветерок приятно холодит кожу.

То, что они босы, не мешает ступать по неровной и грязной мостовой. Каким-то странным образом грязь к ним не липнет. Более того, попадая в пятна фонарей, они не привлекают своей наготой внимания зрителей, и это нелепое обстоятельство веселит их и даже подвигает на шутки. Они пристраиваются к чинным пожилым парам, передразнивают их походку и ужимки и таким веселым способом доходят до «Катькиного» садика, где зеленая трава и густые заросли сирени, весьма удивительные посреди зимы, вызывают у них очередной пароксизм страсти.

Прильнув телами, Юлия и Евгений особенно возбуждаются близостью Невского проспекта и мыслят совершить то, что никто до них не замыслил и не осуществил, — заняться любовью прямо здесь, на траве. И опять никто из гуляющих в садике ничего не видит и не слышит…