— Сергей Эрастович! Как я рад вас видеть! Поскольку внутренние эмоции у всех приматов напрямую связаны с выражением лица, министр тут же смирился с появлением нежданного посетителя и даже обрадовался: Зволянский знал французский, и его можно было спросить о переводе двух-трех предложений.

— Ваше превосходительство, крайне важные обстоятельства вынудили меня нарушить вашу работу!

Зволянский объяснялся неожиданно сухо, и это насторожило Сипягина. Неужто опять какая-то интрига со стороны Плеве? Сипягин знал, что Плеве крайне недоволен его назначением на должность министра. Плеве был старше возрастом, гораздо опытнее и, естественно, полагал, что это кресло давно предназначено ему.

Однако Сипягин твердо знал, что нет в империи более преданного престолу человека, нежели он сам. К тому же Плеве был инородец, трижды сменивший религию: по рождению католик, затем протестант, а после женитьбы превратился в православного! Это уж слишком даже для Плеве.

И хотя после тесного знакомства с Софи Сипягин телесно и духовно стал много терпимее по отношению к католикам, все-таки есть границы приличий. И Плеве эти границы давно преступил. Так считали многие.

Зволянский знал о причинах волнения министра и посему поспешил его успокоить:

— Ничего страшного не произошло, вас просто хотят убить!

Сипягин осел в кресле и облегченно вздохнул:

— Фу… вы меня так напугали. Убить! А я решил, что-нибудь действительно страшное! Ха-ха-ха…

Зволянский из чувства солидарности тоже хохотнул, но перестал смеяться ранее начальства: всему есть мера.

— Желание еще не результат, но озаботиться нам с вами следует. Поступило независимое сообщение из двух источников, что эсеры готовят покушение на Победоносцева и вас. Причем силами новой боевой организации, призванной лишать жизни лишь самых важных лиц государства.

Сообщение это вместо страха вызвало в душе Сипягина противоположную эмоцию: грудь наполнилась восторгом, на лице проступила радость, он вскочил с места и, не в силах скрыть возбуждения, стал ходить по кабинету, потирая руки. Наконец-то его причислили наравне с Победоносцевым к главнейшим лицам империи!

— Государю докладывали? — с нетерпением и дрожью в голосе вопросил он Зволянского.

— Никак нет! Как только доложили, сразу к вам!

— Обязательно включите эту фразу: «Новейшая боевая организация для лишения жизни важнейших сановников империи». Все-таки какой у нас с вами чудный русский народ! Богатыри! Сразу поняли, кто в России самый главный! — Сипягин походил, подумал и спросил шепотом, оглянувшись на дверь: — А кто в списке первый: я или Победоносцев?

Зволянский попытался охладить радость министра:

— Вы, Дмитрий Сергеевич, вы! Так ведь серьезно убить хотят!

Сипягин заразительно рассмеялся:

— Полно вам! Да кто же у нас серьезно что-нибудь может сделать? Поболтают и разойдутся! За что меня убивать? Кому я плохое сделал? Не убил, не воровал, служу честно-благородно. Это все политика! Кричат на каждом углу, чтобы капиталец нажить.

— А как же Боголепов?

— Боголепова убил маньяк, сумасшедший. И потом, я же не порю студентов! Я на стороне закона. А пред ним все равны!

Зволянский понял, что сейчас с министром надо разговаривать весьма убедительно, ибо в последнее время с ним происходит что-то странное. По министерству пошли слухи о какой-то женщине. Может быть, именно отсюда такая мальчишеская реакция на угрозу смерти?

— Ваше превосходительство! Дмитрий Сергеевич, дорогой вы наш! Мы никому не позволим вас убить! Но для этого вы тоже должны нам помочь.

— Чем же? Самому ловить этих дураков?

— Это не дураки, это грамотные террористы. Возглавляет их некто Гранин.

— Гранин? Кто таков?

— Это его партийная кличка. А настоящая фамилия — Гершуни.

— Грузин?

— Иудей.

К иудеям Сипягин относился заметно хуже, нежели к грузинам:

— Что же, прикажете теперь бояться каждого шмуля?

— Нет-нет! Мы только усилим вашу охрану.

— Хорошо. Но чтобы не бросалась в глаза! Прознают газетчики, напишут: министр — трус. А я — не боюсь! Я никого не боюсь!

И в подтверждение этих слов Сипягин выхватил из письменного прибора длинный карандаш и сделал несколько лихих фехтовальных выпадов в сторону Зволянского. «Точно мальчишка! Уж не тронулся ли умом?» — горестно подумал Зволянский.

— Ваше превосходительство… — замялся директор Департамента.

— Ну что там еще? — Сипягина как магнитом тянуло к синему конверту.

— Мы… мы должны знать все ваши передвижения. Список мест, где вы бываете. И желательно загодя. Чтобы мы приготовились.

Ответом было молчание. Затем лицо министра начало медленно багроветь, цветом своим приближаясь к малиновой ковровой дорожке.

«Эге! — мелькнуло в голове у Зволянского. — Дело нечисто!»

Когда дорожка стала заметно проигрывать, уста министра разверзлись:

— Вы понимаете, что говорите?

— Понимаю… — горестно склонил главу Зволянский. — Но и вы меня поймите!

— Вы отрицаете священное право на личную жизнь?

Зволянский решил молчать и только кивал головой, дабы излишними звуками не раздражать начальство, вошедшее в раж.

— На дворе двадцатый век! Век гуманизма и торжества человеческой личности! Россия наконец-то воспряла ото сна и занимает достойное место в ряду цивилизованнейших государств мира. А вы проповедуете затхлые методы Третьего отделения времен Александра-освободителя! Человек взлетел в воздух, покорил пар и электричество. А я должен прятаться от своего собственного народа? Да кто будет уважать государство, где министр внутренних дел боится показаться на улице!

Проходя во время этой речи мимо зеркала, Сипягин сделал паузу, остановился и стал смотреться в зеркало то так, то этак, втягивая живот и пружиня широкую богатырскую грудь. Видно было по всему, что он себе нравится. Зволянский быстро придал своему лицу выражение понимания и готовности действовать незамедлительно. И сделал это вовремя, потому что министр сразу перешел к заключительной части своего нравоучения:

— Нет, нет и нет! Организуйте охрану Победоносцева. Он вечно трусит. Пожилой, партикулярный человек. Его можно понять! А я — военная косточка. Я мужчина! И могу постоять за себя! Все!

«Завел себе бабу и боится жены», — по выходе из кабинета сделал вывод Зволянский, который сам находился точно в такой же ситуации. Только вместо француженки его досуг разделяла молодая немка-гренадер по имени Грета. Любимым занятием у них была игра в гимназию. Маленький Сергей Эрастович плохо отвечал урок, после чего его наказывали: слегка пороли, ставили в угол коленями на горох, а потом сладостно прощали.

А разгоряченный Сипягин достал письмо и лишь сейчас вспомнил, что хотел спросить Зволянского, как будет по-французски «Твой медвежонок». Пришлось дописать тривиальное «Люблю!». Затем был кликнут секретарь, вызван фельдъегерь, и синий конверт в обход канцелярии отправился по назначению.

Секретарь допущен к конверту не был, но записал подсмотренную издалека улицу золотым карандашиком в секретную записную книжечку. На всякий случай.

Молодой кенарь, склонив голову, внимательно слушал старого самца синицы, который привычно заливался во все горло, призывая весну. Евграфий Петрович, посадив очки в железной оправе на кончик носа и приоткрыв рот, не дыша следил за маленьким слушателем.

Все утро он посвятил лечению радикулита, совместив это с благороднейшим занятием — обучением кенаря песне синицы. Данный кенарь из всей стайки молодых певцов внушал Медянникову наибольшие надежды, и потому он возился с юнцом несколько часов подряд. Четыре синицы, сменяя друг друга, напевали желтому комочку свои песни, а тот в ответ только молчал и крутил головой, поблескивая бусинками глаз.

Тут зазвонил дверной колокольчик. Медянников чертыхнулся и стал осторожно приподыматься со стула, держа спину прямой и чутко прислушиваясь к мыслям в нижней части спинного мозга. Любой радикулитчик в эту минуту разделил бы нравственные и физические терзания страдальца, которому никто не может помочь. Радикулит — это болезнь одинокого человека.