Ах, как они бегут, ах, Николай Васильич! Они бегут туда, куда спустилось солнце, забыв, что завтра солнце встанет за спиной. Ну что ж, прощай, покой! Неумный, но не злой. Какой? Да вот такой, когда не нужно слов - оправдывать себя. Когда слова нужны, чтоб толковать теченье событий жизни сей - ведущей, но куда? Когда понять готов, что твой покой - в движеньи, то бишь покоя нет. Неопытно любя, ты принимаешь жизнь, но не она тебя... И хочется понять! И объяснить волненье!.. И вот они бегут. Ни ночи нет, ни дня.

Ах, скука в нас самих. Ни печенью, ни почкой не перегнать её. Однако чем помочь им?.. Что ж пустоту толочь-то? Мир накрывает ночь и... Пуста загадка мумий. Но ночь - пора раздумий... Всё остальное - в прочем.

Май 82 – октябрь 87 г.

Ничего не выносите с кладбища. 

Народная мудрость.

Мишка Юрьев был мужик маленький, но чувствительный, вот только в Бога не верил. И не то чтобы не верил, а в церковь не ходил. Все ж таки в глубине души была острастка, но поднималось все внутри протестом, когда указывали ему, как и что делать, чтобы Бога умилостивить. Не для того ж он жил! А для чего жить - церковь тоже ответа не давала.

Лишь когда Ириска померла, в церковь вошел на отпевание. И когда у гроба жены стоял, под заунывное пение попа не крестился, хоть рука и тянулась, а только крепче в кулаке шапку стискивал, а из глаз слезы катились. Поднимал он руку с шапкой, будто пот смахнуть, а сам слезы отирал. Да еще прикрывался левой рукой, как бы на часы смотрел. "Командирские", ее подарок, любимые, бесценные...

Вот к ней, к Ириске, Ирушке-игрушке своей, и собрался он в очередной день поминовения. Да решил сначала могилки родителей навестить, чтобы к Ирочке со спокойной душой... Прокатил он на велосипеде через весь свой районный центр на окраинные Уползы, куда стали хоронить уже давно, с тех пор как перестали принимать упокойников на городском кладбище. Помянул, сидя перед железными крестами мамку с папкой, остатки в четвертинке и закуску нехитрую - хлеб с колбасой да огурец соленый - в холстинную сумку собрал и прикрутил ее к рулю, можно ехать к Ирочке. Ей-то повезло: на городском к матери под бочок положили, в тещину могилу, давнюю.

И уж ногу он было закинул за раму, как вдруг бросились ему в глаза росшие вдоль по оградке цветики. Голубенькие, как бы дрожащие на ветру, вызывали они и жалость, и сострадание. А главное - Мишка-то это знал, специально когда-то искал такие - назывались они ирисы! И так ему захотелось взять их к Ириске своей, такой же голубоглазой и беззащитной в его памяти, что не удержался он, подкопал заскорузлыми пальцами неглубокие луковичные корни в рыхлой кладбищенской земле, соорудил из валявшейся на соседнем холмике старой газеты подобие коробки, уложил бережно цветы и приладил осторожно к велосипедному багажнику. Подумал, шнурки из ботинок вынул и, пропустив через проткнутые в бумаге дырочки, прикрутил к металлическому основанию.

Недавно смазанные педали крутились легко, почти без нажима, и на душе было грустно и легко, как в какие-нибудь осенние праздники. И полгорода уже проехал он, как случилось странное происшествие. Вдруг он понял, притормаживая на длинном и все более круто падающем к реке спуске, что тормоза у него не держат. Педали стоят, а тормозов нет. И велосипед все набирает и набирает скорость. А впереди поворот. И вылетает из-за поворота огромная черная машина с металлической решеткой впереди - "Джип Чероки", что ли. Сын одно время все автожурналы таскал. Да разве ж разберешь эти иномарки! И летят они друг другу навстречу, и вот-вот уже столкнутся. Оцепеневший велосипедист никак руль не вывернет, а джипу так и вовсе все до смеху - крутые пацаны в нем. Шеф послал на речку машину помыть - как тут не расслабиться. Ширнулись, купнулись, теперь отдыхают с интересом. Мишка еще сильнее жмет на педали, и они вдруг срываются. Потерявши равновесие, он случайно увиливает от надвигающейся громады джипа, и несется, все больше заваливаясь, прямо в редкий штакетник чьего-то палисадника.

Хруста он не услышал, да и не помнит ничего. Это со стороны было видно, как влетевший с коротким треском в низенький заборчик велосипед остается стоять в нем как вкопанный, а продолжающий движение маленький мужичонка выкручивает в воздухе сальто, во время которого с коротких его ног отправляются в свой полет черные кирзовые ботинки, и траектории человека и его принадлежностей расходятся. Человек по дуге приземляется на завалинку, только не мягким местом, а твердым, то бишь головой, а прямолетящие ботинки со звоном рассыпают стекла низкого окна. Лицо пожилой женщины, испуганно вскрикнувшей в глубине комнаты, а затем боязливо выглянувшей в пустую раму и охнувшей, исчезает, а через несколько мгновений вся ее дородная фигура выплывает из дверного проема с непонятно к кому обращенным: "Что ж это такое, а? Что ж это такое?"

Она еще не определилась, какую линию поведения ей выбрать. Да и как тут определиться? Сначала она думала, что это пацанята-бесенята окна побили, но почему не камнями, а ботинками?! Выглянув в оконную створку, вдруг увидела самостоящий посреди ее забора велосипед, а выйдя - видит у себя в палисаднике завалившегося у завалинки босого мужика без признаков жизни.

Впрочем, признаки эти обозначились. Мужик приподнял голову, и она увидела мутные бессмысленные глаза. "Алкаш!" - поняла беззащитная женщина, скромно превосходившая наглого разбойника ростом раза в полтора, и закричала неожиданно окрепшим звучным голосом:"Алексей! Алешенька, сынок!" И тот появился, выйдя с заднего двора и сразу перекрыв ближайшую перспективу как в плане пейзажа, так и в планах безмятежного возвращения гражданина Юрьева домой. Бил он Мишку недолго, но сильно, а за причиненный моральный и материальный ущерб сдернул с руки, не найдя в карманах брюк ничего, кроме грязного скомканного платка, браслет с "командирскими" часами.

Подняв за пояс штанов, он легко перекинул свесившееся скобкой тело Мишки за штакетник и зло пнул вслед ему исковерканный велосипед, уже не представляющий никакой матценности и при этом нагло рвущийся на его территорию. Тот вылетел, жалобно звякнув деталями, и накрыл, завалившись, лежащего на проезжей части человека. Преданный земле снова поднял голову и посмотрел на мир мутными, ничего не понимающими глазами.

Прояснялись они по мере того, как к Мишке возвращалась осмысленная жизнедеятельность, как-то: сначала, двинувшись, он ощутил на себе металлический остов двухколесного аппарата. Кое-как, боком, выползя из-под него, он встал на четвереньки и попытался вздохнуть полной грудью. Жизнеутверждение отозвалось болью в нескольких местах, но не прервало процесса окончательно. Он привстал на колени, потер себе ребра и тяжело поднялся на ноги. Оглядевшись, он снова пал на колени и стал собирать разбросанные луковицы цветов в карманы брюк. Несколько перелетевших за заборчик животворных шариков он исподлобья отыскал взглядом, но лезть за ними не стал, а приподнял велосипед и, прильнув к рулю, шаркающей походкой двинулся прочь.

Переднее - свернувшееся в "восьмерку" - колесо терлось шиною о вилку, издавая тоскливый звук "ша-шо, ша-шо". "За что?" - вдруг высеклось, как искра, в его мозгу. Он посмотрел на часы, будто ища там ответа, и понял, что их нет. И тут глаза его прояснились окончательно, промытые нежданно брызнувшими слезами. "За что? За что?" - колотилась в его голове недооформленная мысль.

Кого он спрашивал? Роптал ли на судьбу? Взывал ли к Богу? Но эта мысль его толкала всю дорогу, мгновенно приливая со слезой. Не сознавая как, дошел домой, умыл лицо и сел за стол, смотря перед собой. В шкафу настенном за спиной стояла водка. Достав ее и вспомнив о селедке, что в холодильнике томилась с выходных, он потянулся к дверце и... затих. В нелепой позе дрогнувшей рукой нащупал он в карманах брюк своих шары ирисов. Выпутав из них, он разложил их на столе. Стакан налив, он, придержав дыхание, глотнул, секунду ждал, потом осел на стул. Когда прожгло, он луковицу взял, куснул зубами вялый бок и зажевал.