- Чо там Нязик? - спрашивает Колян, собирая под разлив посуду.
- Х-ха, он из-под мамки отвёртку выкопал и закопался в свою жестянку, только мослы торчат.
- Ты ему сказал?
- Ща приду, грит, разливайте!
- Ну давай!
И опять плывёт по кругу трёхлитровая стекляшка.
- Я не буду, - говорит Воха, у которого от вида прозрачной жидкости всплывает в горле комок, выпирая наверх тошноту.
- Чо, мамка не велит?
- Сказал - не буду!
Шоха, не поворачивая головы, тем же тоном, каким ведёт рассказ, произносит:
_ Оставь. Не видишь - нейдёт ему.
- Ара, да я чо? - суетится Колян. - Не будет - не надо. Нам больше достанется.
А Шоха меж тем продолжает:
- Ну, я её зажал на скамейке, говорю - давай!.. А она - не могу, меня мама ждёт.
- Ну и?.. - расплывается физиономия Сашка.
- Ну что, ей тогда пятнадцать было, - Шоха зябко передёргивает плечами, - а мне в армию как раз. Вышла её маханька, кричать её начала, она задёргалась, говорит - давай завтра...
- А завтра вот те раз - только квас! - радостно перебивает Сашок. И все почему-то начинают хохотать, даже Шоха кривит губы в улыбку. А у Вохи отмякает душа, распускается свободой грудь, в которой при виде принесённого Сашком спирта что-то встопорщилось да и застыло так в пустом напряжении сопротивления. Он толкает локтем Коляна и пододвигает пиалку:
- Налей!
- А мамулька не заругает?
- Иди ты!..
- Ну вот так бы сразу и сказал...
Выдохнув воздух и закрыв глаза, пытаясь выпить спирт несколькими большими глотками, Воха цедит неощущаемую горлом, но не дающуюся жидкость, как ему кажется, целую минуту. Почувствовав холодную струйку на подбородке, он опускает пиалку и открывает глаза. Перед ним уже другая посудина. Её держит Сашок:
- Ну-ка, мурзилка, тряхни стариной!
Воха вливает в наждачное горло смягчающее деревенеющую внутренность пиво и успокоение пищевода приводит его в блаженно-опустошённое и в то же время на чём-то сосредоточенное состояние... Он слышит и не понимает, о чём, захлёбываясь мелким смехом, дрожа телом, рассказывает Колян, видит слушающих его в разных позах сотоварищей, а внутреннее зрение его блуждает где-то в дебрях необозримой разом памяти. Но душа Вохи принимает в себя всё: и пластающуся по поверхности стола тень от головы и широких плечей Сашка, когда тот разносит по кружкам и пиалам очередную порцию огненной воды, и раздирающий выясняющих где-то поблизости отношения котов и их подруг, и не дающуюся расползающуюся мысль о том, что хорошо иметь таких друзей, которые не лезут в душу, не учат жить, а просто разговаривают рядом и от этого неодиноко и хочется, чтобы это продолжалось долго, но голова тяжелеет и притягивает её к рукам, положенным на край стола... Воха встряхивается и обводит взглядом приятельское логовище. Ну что ему вечно чего-то не хватает?.. Чем стеснена его душа?.. Какой ещё свободы жизни она ищет?.. Вот она - жизнь! Вот они друзья, свобода беспрепятственного входа, нависающие своды перепутанной природы, здесь смешались свет и тени, спирт и пиво, злость и грусть, забубенное веселье, лай собак, кузнечий хруст, всё сплелось, срослось и вызрел на ступеньках чёрных шпал оглушающий как выстрел - финал!..
- Э, чуваки, какая жизнь была! А? А щас что! А? - Сашок скалится и от возбуждения часто "акает". - Порожняк! А-а... - он, отчаявшись и плюнув в сердцах на эту жизнь, обречённо взмахивает рукой и неожиданно предлагает. - А давай танцы-шманцы устроим! А?
- А что? - говорит Шоха. - Самое время. А? Халим?
- Я спать хочу, - отвечает тот, жмуря маленькие глазки.
- Для тех, кому не с кем спать, - ни с того ни с сего произносит Воха.
Халиму есть с кем спать, но делать это ежевечерне ему надоело:
- Ну и пойдём! - заявляет он.
И в сознание Вохи впечатывается, как, колебля по стенам тени, встают приятели, сдвигают зачем-то посуду и по одному исчезают в проёме древесной пещеры, занавешенной чернотой ночи... Память к нему возвращается в тот момент, когда он в плывущем сзади от экрана мерцании сидит на высоком топчане, свесив ноги в чернильное озеро тьмы. Фонарь над верандой потушен. За спиной невидимый Нязик передаёт из комнаты через окно с телеящиком чиненый-перечиненный им магнитофон без верхней панели, который принимает Сашок. Чёрные брюки на нём отсвечивают как лощёные. Вера, не шелохнувшись, глядит на дикторов, желающих в просвет брюк на русском и туркменском языках спокойной ночи зрителям. Вповалку спит, раскидавшись по постеленным одеялам, малышня. Шоха, сидящий на корточках перед младшим другом, пытается обуть его в огромные стоптанные нязиковские башмаки. Ноги, просвечивающие сквозь толщу темноты, не желают держать громоздкие, как коробки из-под обуви, туфли, и те, цепляясь за скользкие неровности кожи, через мгновение обречённо спархивают на гравий. Выразив недобрым словом своё возмущение, Шоха негромко кричит:"Шнурки есть какие-нибудь?" "Сейчас найдём", - отвечает из тьмы дома Нязик. Шоха суёт коробки туфель Вохе под мышки и тот машинально зажимает драгоценный груз... Через босые ступни ощущается подымающееся к груди тепло шероховатого асфальта, мрак ночи разрежен изливающимся из бело-матовых сердцевин цветков, вознесённых на металлических стеблях, светом. И Воха внезапно видит себя со стороны. Впереди маячат плоские спины приятелей, а его, направляемого и поддерживаемого за локти идущим сзади Шохой, несёт в волнах нагретого воздуха на катамаране зажатых под мышками штиблет... Вновь возвратившийся к действительности Воха уже сидит, привалившись спиной к жёстким пруткам, которыми обнесена загороженная от света недалёких фонарей стоящими вокруг деревьями танцевальная площадка. В сумраке угадываются фигуры, толкущиеся возле когда-то основательно сколоченной будки, сосредоточившей в своём тесном нутре розетку, выключатель и полку под музыкальную установку. Чтобы добраться до них, нужно снять много лет бестревожно провисевший замок. Этим и занимаются друзья-приятели. Извлечённый из чьего-то кармана кусок проволоки оказывается бессильным. Халим по старой памяти решает привести замысел в исполнение другим путём. Он пробует прутки в ограде. Наконец найдя подходящее, оторвавшееся от прочно спаянного коллектива копьецо, выдёргивает его из металлического плетня, и вскоре пространство, обласканное нежным теплом и умиротворяющей тишиной ночи, оглашается корябающим уши и души то ли скрежетом, то ли скрипом вырываемых с насиженных гнёзд гвоздей. Спадают дверные оковы, магнитофон в неверном свете вспыхивающих спичек водворяется на надлежащее ему место, розетка почему-то оказывается исправной - и вот вздуваются пузыри долгожданных звуков, выпирая оскорблённую тишину за кроны и стволы дерев, через сухой арычек, через узкую колею дороги, где и упираются в чёрные стёкла спящих бараков.
- Хоп-па! Хоп-па! - выкидывает замысловатые, как ему кажется, коленца Колян. Утомлённый победой Халим делает ученически-старательные "па". Сашок трясётся в беззвучном смехе, а Шоха, прислонившись к дощатому строению, со сложенными на груди руками, удовлетворённо улыбаясь, взирает на плоды общих усилий. В этом что-то есть! Гуляй, рванина, от рубля и выше!.. И темь теплом природы летней дышит, и вензель пишет шалая нога, и жизнь-пустышка вновь не дорога, хоть в страсти танца чуешь суррогат, но главное теперь - не душу слышать, а вписываться в музыкальный ряд, а ритмы танца тишину теснят, вот первые фигуры невпопад, вот пробил поры кожи первый пот, вот жажда сушит непослушный рот, вот музыки уже невпроворот, и вот она, разгваздывая тишь, ползёт на шифер недалёких крыш, устав об стены биться головой, пой, как сирена сладостная, пой!.. И упускают други тот момент, когда вдруг освещается брезент веранды, что пристроена к торцу барака, и какому-то отцу, хранящему покой своих детей, приходится, ругнувшись без затей, упомянув про "бога душу мать", восстав с постели, тапочки искать, вытягивать рубашки рукава, выплёвывая мутные слова, чесать затылок, ото сна зверея, и, увидав бутылок батарею, натужно и недужно вспоминать, что загнало его в такую рань в кровать. Ну да, конечно, сына обмывали. Ему уж три, что знает он едва ли. Пришёл и тесть - тут муж плюёт со зла - "любимый внук!" - пришлось поить козла. Ну выдал кое-что, да что ж такого! Жена опять разнылась, как корова. Мои дела, и выпивка моя, а ты молчи, на то ты и жена. Ну вот смотри, опять ворчит она:
