ресниц волоконца, как в синьке

небесной полощется солнце...

ЖИВЁМ МЫ ОДНАЖДЫ

Живём мы однажды, но верует каждый — к нему благосклонна судьба. Горит — не сгорает и на день лишь тает его непростая звезда. Меня ж на рассвете разбудят соседи заботами нового дня. Пусть я им не нужен, но ими разбужен и греюсь у их очага. Не в этом ведь дело, какого предела достигла шальная душа. Чего б ни хотела, куда б ни летела, вновь к людям вернётся она. Когда-то, я знаю, мы все осознаем: на самой святой из планет всё наше призванье и носит названье простое-простое — сосед. И пусть я однажды уйду, как и каждый, возможно, проводят меня лишь только соседи по этой планете с названьем прекрасным — Земля...

* * *

Стихи ночные не чета дневным: 

им не накинуть никакой одежды. 

Они голы, как чёрные стволы, 

где ни листвы, ни веры, ни надежды..

ВСТРЕЧА С АРСЕНИЕМ ТАРКОВСКИМ

Я опоздал. Уткнулся в чьи-то спины, 

тянулся ухом за дверной проём, 

а сзади наступающие клином 

проталкивали нас за окоём.

Я головой вертел, я слышал Голос. 

Он был печален, горек... и волнист!

А в нос мне лез какой-то девы волос. 

Душа тянулась вверх, а плечи вниз...

И всё же краем глаза я заметил, 

как, отражаясь в сумрачном стекле, 

читал стихи Поэт, высок и светел. 

Боль проступала на его челе.

Я глаз косил на это отраженье, 

я впитывал слова, привадив слух... 

Витало над собраньем отрешенье, 

и голос плыл, томителен и сух.

Вот он прервался. И в одно мгновенье 

все выдохнули, как солдаты - враз! 

И сразу началось столпотворенье, 

и наконец-то протолкнули нас.

Тут чей-то голос возвестил толково 

(действительно, вначале было слово), 

мол, чтоб войти, не биться об углы, 

необходимо вынести столы. 

И вот столы взметнулись, покачнулись 

и по рукам и головам пошли 

(ах, не сносить кому-то головы!), 

а мы ещё на метр протолкнулись.

Мы лезли в зал, как лезем в душу другу. 

Слепой башмак на дружескую руку 

совсем недружелюбно наступал, 

не извинялся. Он стремился в зал! 

Девицы шли как в бой высокой грудью 

(грудная клетка с этаким орудьем 

кого угодно с ног свалить могла) - 

я трепетал, вцепившись в край стола... 

Но вот вдруг кто-то в страхе и волненьи 

на стол оставшийся взъелозил по коленям - 

и зал опешил, не поняв момента. 

Но тут же раздались аплодисменты!

Пример был подан. И за ним вослед 

мы ринулись. На нас глядел поэт.

Мы рьяно лезли на спину собрата, 

кто извинялся, кто-то крыл нас матом, 

кто поднимался, место уступал - 

и наконец в себя нас принял зал.

Я огляделся. И в углу, как в сенях, 

заметил старика. То был Арсений 

Тарковский. Невысок старик, 

лицо обыкновенное - не лик, 

седые волосы, пергаментная кожа 

(а я увидеть бога лез из кожи!). 

Старик поднялся, сразу зал затих, 

и голос зазвучал, волнист и тих.

Читал он долго. Все ему внимали, 

с почтением вздыхали и молчали, 

записки на коленочках писали 

и осторожно их передавали. 

Он прочитал записки, отвечал: 

"Из ныне здравствующих?.. - помолчал, - 

кого люблю... Толстой и Достоевский."

И мысль его была простой и дерзкой.

Но он был стар, к тому же он устал, 

и это понял молодёжный зал. 

Его благодарили, извинялись, 

и вновь благодарили, и прощались.

Старик ушёл. И я о нём забыл. 

Кто спросит, я скажу: "На встрече был..."

Но отраженье на ночном стекле

                   ношу в себе!

Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я. Кропил мне душу дождь. А нынче что ж? Чем плоть свою ни тешь и сколь ни ешь, растёт лишь только плешь. И час настал - я понял, что искал, увы - напрасно, счастья матерьял. Что там любви - надежды нет в крови, а в петлю рано, что ни говори. И вышел срок терять всё, что берёг: ведь от судьбы не упасёт замок. И дух греха покинул дурака. И стал я чист, как мёртвая река. Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я до самых дальних звёзд. И вот дорос. Здесь раньше жил Христос. А нынче что ж? А нынче что ж... А нынче что ж!..

ПОЕЗДКА С КУРСКОГО ВОКЗАЛА

Курский в красках разной масти. 

Я в вокзальной суете 

то ли думаю о счастье, 

то ли просто о себе. 

В кулаке билет держащий, 

у перрона на краю 

постою, в вагон дрожащий 

электрический войду. 

И пойдут плясать вагоны 

под заученную дробь 

то со скрипом, то со стоном 

потрясающий притоп. 

Я усядусь у окошка 

и нахохлюсь, как сова, 

поплывёт бетонной крошкой 

заоконная Москва.

Пассажиры сядут рядом, 

кто-то выйдет подымить, 

и что надо и не надо 

будут люди говорить. 

Иссобачился, мол, ныне 

и не тот пошёл народ, 

и не те теперь картины, 

и правительство не то.

- Вы слыхали? Указали, 

чтоб земле не пустовать, 

кукурузой и арбузом 

весь Шпицберген засевать. 

- Это что, вот ихний премьер 

номер выкинул опять: 

обещал единой репой 

нашу землю засажать! 

- Мы пока словами ладим, 

а придётся воевать, 

мы ему не то засадим.

 Ишь, орёл! Такую мать...

Что тут вымысел? Что правда? 

Ах, слова, слова, слова... 

Лишь несётся по канавам 

придорожная трава.

- Эт-ты, брат, сбесился с жиру. 

Ну на кой те столько баб? 

- Верную ищу, Порфирий. 

- Эт-ты разумом ослаб.

- И такая вот, Олег, 

глупая сентенция: 

в самый просвещённый век 

нет интеллигенции.

- Ты сама подумай, Маша, 

он хоть жмот, зато не пьёт, 

а что бьёт, так жисть-то наша... 

- Да ведь он же трезвый бьёт!..

Не могу. Нашарю пачку, 

подымусь, пойду курить, 

хоть у самого в заначке 

есть о чём поговорить. 

Перепляс вагон качает 

и единственный мотив 

души наши выпевают: 

каждый хочет быть счастлив.

Выйду в тамбур - там о пиве. 

Ну, несчастный же народ! 

Каждый ведь рождён счастливым. 

Жизнь - работа из работ.

* * *

Иду по улице - 

и вдруг... 

Как сто тысяч чудес на голову!

Ты.

Идёшь мне навстречу, 

чему-то улыбаешься. 

Солнцу, наверное...

Дыханье перехватывает от наступившей 

тишины.

В тиши 

ты замечаешь меня, 

на мгновенье приостанавливаешься - 

и бежишь ко мне по тротуару.

Но почему-то всё это видится, 

как в замедленных кинокадрах.

Я бросаюсь к тебе, рву руками воздух, 

который стал плотным, как в кошмарном сне -