профундо цветных рабочих с меланхоличным джазовым ритмом их бесконечного

«Берите, встряхните, привяжите, не-е-е задерживайтесь!»

Как и предсказывал Джонни, у всех хватало дополнительных обязанностей.

Разумеется, они участвовали в параде-алле. Как акробаты, способные без труда

балансировать, Томми и Джонни оказались на самом верху платформы, изображающей клипер. Одежда их ограничивалась тюрбанами и набедренными

повязками. Анжело, наряженный в восточный халат и тюрбан, ездил верхом с

группой янычаров. Папаша Тони, одетый в костюм раджи, правил фаэтоном в

компании четырех прелестных девушек из воздушного балета. Стелла выполняла

традиционное задание по-настоящему опытных гимнасток – стояла на шее слона.

А Марио к его явному отвращению – он протестовал, но тщетно – досталась

самая незавидная роль в любом цирке: езда на верблюде.

Помимо этого, после разговора с Коу Вэйлендом, распорядителем воздушных

номеров, Томми выступал в эквилибре в одном из колец, пока знаменитая

испанская труппа занимала центральный манеж. Этот номер, включающий Коу

Вэйленда, Джонни, Томми, Марио и Стеллу, на афише значился как «Гарднеры».

Со всеми этими переменами и новыми поручениями каждый день превращался

для Томми в гонку с пылью, спутанными трико, завязавшимися в узлы шнурками и

временем. Он постоянно куда-то торопился.

И все же первые месяцы нового сезона стали для него периодом спокойствия, которое наступает в жизни всякого – тихой гаванью, островком безмятежности и

тишины. После бурь своего пятнадцатого лета он наивно изумлялся наставшему

покою и в шестнадцать лет чувствовал, что повзрослел.

Несмотря на вечную сутолоку и нехватку личного пространства, между ним и

Марио больше не было столь сильного напряжения и недовольства. Они всюду

появлялись вместе, и никому даже в голову не приходило, что они не братья.

Заблуждение это подкреплялось постоянно: тем, как Анжело распоряжается

обоими на репетициях; немедленным ребяческим повиновением Томми каждому

слову Папаши Тони; самой открытостью их взаимной любви, из-за которой она

выглядела более невинной, чем была на самом деле. В контракте Томми был

прописан как Томас ЛеРой Зейн, младший, выступающий под именем Томми

Сантелли, а Марио и Джонни – Мэттью Гарднер и Джон Б. Гарднер, выступающие

под именами Марио Сантелли и Джонни Сантелли. Даже цирковые, знакомые с

Папашей Тони не одно десятилетие, верили, что Томми просто один из внуков

Сантелли. Табличка на двери их купе гласила: «МАРИО И ТОММИ САНТЕЛЛИ, ЛЕТАЮЩИЕ САНТЕЛЛИ», точно так же, как на соседней двери было написано

«ТОНИО И АНЖЕЛО САНТЕЛЛИ», и Марио на людях говорил о Томми

исключительно «мой братишка». Долгими ночами, вместо того чтобы спать, они

разговаривали в своем крохотном купе, и время от времени вместе засыпали на

нижней полке. Голова Марио покоилась у Томми на плече, а колеса поезда

стучали, оставляя позади округи и целые штаты. Лишь изредка старая тень

пробегала по лицу Марио в темноте, заставляя Томми ощутить былое

отчуждение, но ощущение это было мимолетно.

- О чем тебе говорят гудки паровоза, ragazzo?

Томми поразмыслил.

- Они говорят: «Я одино-о-ок, одинок!»

- Ну, так скажи им, пусть не врут. Я ведь здесь.

Марио обнимал его, и тень исчезала.

Только однажды во время длинного ночного переезда, когда дождь заливал

черное стекло, а Марио вертелся, не находя себе места, потому что днем

попробовал тройное и упал (он ненавидел, когда такое случалось на

представлении, хотя на репетициях относился к неудачам легко), он заговорил о

прошлом.

- Слыша гудки паровоза, я снова чувствую себя маленьким. Знаешь, я вырос в

железнодорожном цирке.

- Знаю. Люсия рассказывала.

- Мы с Лисс считали, что поезд говорит: «Andiamo, me vo, ma non so dove».

Томми достаточно знал итальянский, чтобы перевести: «Вперед же, я еду, но не

знаю куда».

- Меня это пугало. Ложиться спать и не знать, где мы проснемся. Лисс пыталась

объяснить, что это неважно, потому что мы все в поезде и все вместе, но я все

равно боялся. Просыпался ночью и думал, что все в мире спят, кроме меня и

поезда, не знающих, куда мы едем. Тогда я слезал вниз и будил Лисс, чтобы не

быть одному во всем мире наедине с поездом…

- Жаль, Лисс не поехала с нами, – сказал Томми нерешительно, потому что

Марио не говорил об этом с начала сезона.

Марио бросил взгляд на мокрое оконное стекло.

- Ну, Стелла неплохо справляется, – заметил он тоном, который закрыл эту тему, перевязал ее веревкой, запечатал и бросил в бездонную реку.

В этот сезон Томми вытянулся на свои последние полдюйма – он никогда не

будет высоким – и прибавил четыре фунта еще до первого июля. Папаша Тони

позволял ему делать полуторное сальто в манеже и пробовать двойное назад на

тренировках. И все на этом.

- Когда тебе исполнится восемнадцать, – сказал он, – будешь делать, что хочешь.

А пока и этого довольно.

Томми приучили не спорить, но Папаша заметил его вспыхнувший взгляд и махнул

рукой.

- Давай, говори.

- Папаша Тони, я хочу поработать над сложными трюками. Просто

потренироваться. Марио делал два с половиной сальто в семнадцать лет, а мне в

следующем сезоне будет столько же.

- Да, – медленно сказал старик. – Но если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, я

бы ему не позволил. Я разрешал ему слишком много, а он был слишком юн. Ему не

осталось, куда расти. Это проклятое сальто… Ему пришлось разбить себе

сердце и раз за разом пытаться сломать себе шею.

- Вы не хотели, чтобы он делал тройное? – с изумлением переспросил Томми.

Тройное сальто могло снова поднять Сантелли на вершину успеха, а именно об

этом, судя по всему, Папаша и мечтал.

Старик покачал головой.

- Не хотел. Не знал, зачем ему это. Просто понимал, что ему надо, и не смог его

остановить. Тройное не зря прозвали «сальто-мортале»… как это по-английски…

«прыжок смерти», «смертельный прыжок». Но для него, я думаю, это нечто

большее… – Папаша на секунду задумался. – Возможно, для него это значило

«судьбоносный прыжок». А для тебя это что-нибудь значит, Томми?

Старик попал в точку. Томми стоял, будучи не в силах вымолвить слово, и смотрел

на Папашу. Ему никогда не приходило в голову, что суровый практичный Антонио

Сантелли может задумываться о таких вещах.

- Прибереги себе то, к чему стремиться, Томми. А для Мэтта, по мне, это

единственная вещь, которую оставила ему судьба. Жизнь – долгая штука. Когда

ты достигаешь вершины слишком рано, остается лишь один путь – вниз. И если ты

не разобьешь себе голову, то разобьешь сердце.

Он замолчал и смущенно хохотнул.

- Ну вот, старик снова выдает речи.

И потрепал Томми по плечу.

- И как ты собрался работать над сложными трюками, когда в сетке машешь

конечностями, как верблюжонок?

Когда они немного приспособились к новой жизни с ее четким порядком дней и

вечеров, у них появилось свободное время, чтобы оглядеться и понять, что

происходит вокруг. Томми, который с Ламбетом и Сантелли начал делить людей

на нескольких хорошо знакомых и безликие тысячи за огнями манежа, здесь

обнаружил, что стал более общительным. Он подружился с братьями-близнецами

из французского конного номера и скоро нахватался достаточно языка, чтобы

легко с ними болтать. Он свел знакомство со старым клоуном и в перерывах

между представлениями узнал о гриме больше, чем за три года с Ламбетом.

Клоун этот раньше был известным факиром, но потерял два пальца после