цирковой звездой (во что трудно было поверить при взгляде на нее), не отходила

от них, особенно от Люсии, ни на шаг и расспрашивала буквально о каждом внуке

и далеком кузене. Томми, сжавшийся в углу возле Марио, чувствовал на себе

взгляд Анжело и боялся шелохнуться.

Боже, он что, считает, что мы начнем держаться за руки и опозорим Люсию?

Ночью его разбудили крики Марио. Томми моментально преодолел узкий проход

между их кроватями. Марио сидел очень прямо и смотрел в пустоту. Томми

заговорил с ним, но тот не слышал, только закрывался руками, будто в

последнюю секунду перед смертельным ударом, и бормотал дрожащим голосом:

- Нет, нет, не могу…

Томми потряс его как следует, Марио моргнул и проснулся по-настоящему. В

расспросах не было нужды, все эти кошмары были хорошо знакомы обоим. Но

Томми опасался, что этот может быть предвестником разрушительного приступа

депрессии, чего нельзя было допустить. Только не сейчас.

- Дай сигарету, Везунчик, – попросил Марио на долгом дрожащем выдохе.

Томми порылся в тумбочке и кинул ему пачку. Потом подумал, сел рядом, тоже

взял сигарету, прикурил от огонька Марио и подвинул ему пепельницу.

- Пепельницу возьми. Куча народу гибнет от курения в постели.

- Мы с тобой погибнем не так, и ты прекрасно это знаешь.

В бледно-синем свете неоновой вывески за окном улыбка Марио показалась

гримасой. Он затянулся, огонек вспыхнул ярче, потом потускнел.

- Мне снилось, что я на аппарате, – проговорил Марио. – Не таком, как здесь – на

старом сорокафутовом аппарате, какой был у нас у Ламбета. Я делаю тройное, а

кто-то снимает меня в замедленной съемке. Только камера почему-то заставляет

меня двигаться в замедлении. Словно на меня направили замедляющий луч.

Было темно, и Томми чувствовал, как Марио трясет.

- И когда я почти закончил… на три оборота ушла вечность… то понял, что в

ловиторке не ты и даже не Анжело. Там была Люсия, а за нее я так уцепиться не

мог…

Его голос стих.

- Понятия не имею, почему это меня так напугало. Но напугало. Очень сильно.

Не зная, что сказать, Томми наклонился к нему и заключил в короткое крепкое

объятие. Марио все еще вздрагивал.

Ему сейчас нельзя быть в таком состоянии. Это из-за семейного ужина или из-за

Анжело?

Спустя момент Томми позволил объятию перейти в другое прикосновение, ласку, которая за все их совместно прожитые годы обозначала приглашение. Но Марио

только вздохнул – глубоким вздохом, вырванным из самых глубин его существа.

- Когда мы были детьми, это могло решить буквально все, верно?

Голос его больше не дрожал.

- Надо попробовать уснуть. Завтра тяжелый день.

Но когда Томми залез обратно в свою постель, Марио протянул руку в темноте, и

они, как когда-то, взялись за руки в тесном пространстве между кроватями.

- Я думал, – сказал Марио. – Про… древних греков. Человеку можно было дойти

только до определенного предела, а потом боги начинали завидовать. Называли

это высокомерием и низвергали гордеца. И мне интересно, как далеко мне

это высокомерием и низвергали гордеца. И мне интересно, как далеко мне

позволено зайти. Эти старые боги совершенно ничего для меня не значат.

Рука его была теплой, и Томми почему-то вспомнились прежние дни в трейлере

Сантелли. Так они и уснули.

Проснувшись в сером утреннем свете, Томми нашел кровать Марио пустой. Марио

сидел за столом на другом конце комнаты и что-то писал.

Потерев глаза, Томми спросил:

- Кому ты пишешь? Здесь же вся семья собралась.

- Джонни и Стел в основном. Мы не смогли поговорить вчера. Хочу изложить все

в письменном виде. На всякий случай.

К тому времени, как Томми готов был выходить, мусорная корзина заполнилась

скомканными бумажками, а Марио все еще не побрился. На одном из лежащих на

столе листов Томми увидел небрежно написанные слова : «Дорогая Лисс» – но

ничего не сказал.

- Иди, Том, передай, что я буду позже. В Калифорнии почти шесть. Хочу сделать

звонок. А затем позвоню в номер Стел, пусть придет и подпишет. Потом спущусь.

Томми стоял, взявшись за дверную ручку, и чувствовал себя таким беспомощным, как никогда раньше. Он не мог придумать слов, от которых Марио бы не

распсиховался, а тот, столкнувшись с небывалым вызовом – неудавшийся трюк

обещал быть крайне опасным – просто не мог позволить себе нервничать больше, чем уже есть. Томми спустился вниз, в одиночестве что-то съел и отправился

прямиком в Гарден.

В другое время ему бы польстило, что им выделили отдельную гримерную – ту

самую, которую обычно давали чемпиону мира по боксу в тяжелом весе. Но

теперь этот факт лишь скользнул по краешку сознания.

Томми смотрел, как преображается лицо, пока гримеры превращали его в копию

Реджи Парриша, с усами, которые некогда считались неотъемлемым признаком

ловитора. Несмотря на занятость совершенно посторонними мыслями он

наблюдал за изменениями с профессиональным любопытством и интересом. В то

же время он чувствовал странную отстраненность. Он больше не знал, кто он.

Существовал ли вообще такой человек, как Том Зейн? Не поглотил ли его

целиком Томми Сантелли? Теперь он не был ни собой, ни Реджи Парришем. Кто

же тогда отражается в зеркале? Что за незнакомое лицо?

Ловитор. Какой-то ловитор. Нет, не какой-то. Ловитор Марио, который, как и

Реджи Парриш в свое время, несет ужасную ответственность.

Его жизнь в моих руках. Но так было всегда. На манеже всегда кто-то за кого-то в

ответе. Я всегда это знал. Почему же это меня так удивляет?

Ему вспомнились слова Барта о суициде. Марио не мог планировать нечто

подобное. Во всяком случае, сознательно. Он высмеивал Анжело за пристрастие

к церкви и больше не ходил на исповедь, но все-таки в душе оставался истинным

католиком. Некоторые вещи не меняются.

Нет, он не планирует самоубийство. Но, быть может, надеется.

Тут Томми заледенел, потому что в мыслях пронеслось непрошеное: «Возможно, нам обоим было бы лучше в ином мире…»

Нет. Нельзя так думать. Ни на минуту. Ни на секунду.

Я должен что-то предпринять. Но что, Господи?

Этот зов был ближе всего к молитве за всю его жизнь.

Марио опоздал – сильнее, чем когда-либо позволяли себе Сантелли. Он со

Стеллой, загримированные, присоединились к Томми у подножия аппарата

буквально за секунду до того, как киношники закончили возиться с

прожекторами. Анжело тихонько раскачивался в ловиторке, на нем тоже был

серебристо-белый костюм, и Томми с изумлением увидел, что Анжело осветлили

волосы.

- Да, так, – командовал он осветителю. – И если сдвинешь хоть на полдюйма, будешь ответственным.

Он спрыгнул с трапеции и аккуратно, но не зрелищно упал в сетку. Потом

подошел к краю и кувыркнулся вниз.

- День добрый, синьор Марио. Я уж думал, ты не появишься.

- Здесь я, здесь…

Марио возился с клейкой лентой на запястье.

- Давай я, – сказал Томми. – У тебя никогда не получается затянуть как надо.

Взяв ленту, он вдруг понял, что за годы в армии чаще всего вспоминал именно это

– мелкие рутинные обязанности, вроде той, чтобы перед каждым шоу уверяться, что уязвимые запястья Марио надежно защищены.

- Сожми кулаки, – сказал Томми и принялся наматывать ленту, чувствуя на себе

взгляд Анжело.

Тот подошел к ним с деловитым видом.

- В общем, такая история, Мэтт, – отрывисто сказал он. – Я всю ночь сидел на

телефоне с Калифорнией. Все улажено. Они сумеют сделать монтаж

неудавшегося сальто в лаборатории. У нас много пленки с неудачным тройным, а