Самостыд начинает мое самоопределение, после чего чрезвычайно робко с постоянным дрожанием и колебанием всего себя я начинаю действовать, опираясь не то на свое счастье, не то на судьбу, провидение и, может быть, и прямо волю Божию. Их, напротив, жизнь прямо в сыром виде берет в лапы, по молодости им даже в голову не приходит вопрос «быть или не быть», конечно, быть, а если быть, то надо решить и действовать немедленно в том образе, в коем застало требование жизни. Им некогда стыдиться себя, колебаться и дрожать, свой естественный самостыд они закрывают самоуверенностью и неслыханной в наше время претензией. И нам кажется, что в литературу надвинулась ветром как бы шуга…

Вчера вечером на крыльце беседовал с вышибленным комсомольцем Сережей. Он говорит, что один комсомолец (Борисов) очень хороший (слава Богу, что хоть один!), что вообще комсомольцы собираются из негодных ребят и потому скоро все ячейки распадаются.

Потом о труде лесорубов: что это гораздо хуже сахалинной каторги в смысле оплаты труда. И за весь этот труд — презрение к несознательным мещанским элементам. Что же может лесоруб со своей стороны сказать о сов. власти! вот где действительно «болото» во всех смыслах слова. Да, конечно, если 5-летка удастся, то ценою окончательного расстройства жизни миллионов. Таким образом, мы все как бы в атаке, и нет возможности никакой думать, что уцелеешь: как случай, может быть, что уцелеешь. Но лесоруб знать ничего не хочет об атаке. Так опять получается «слепая Голгофа», о которой писал я во время великой войны.

Дождь был до обеда, и потом, как вчера, постепенно начало крепнуть, холоднеть, а вечером показался месяц и светил всю ночь большой.

Я ходил за мясом, убил молодого глухаря и двух тетеревей. После взлета матки Нерль опять сделала стойку на чистом месте, а тетеревенок сидел у нее над головой на сучку.

Всю ночь на 8-е пробыли под луной, и так продолжалось утром: сквозь кучевые облака иногда проглядывало солнце. В 4 в. начался дождь, и стало холодно.

8 Сентября. Я выходил утром на вырубку, но ни одного паука не было на работе. Токовали в разных местах тетерева. Журавли, курлыкая, большой стаей треугольником пролетали высоко, я думаю, на Дубну, на луга. И замечательно вовремя пронесся благовест. Какая великая красота этого утреннего звона! Между тем почему-то ясно представилось, что за веревку тянул и звонил пропитой человек, пожилой с флюсом, который не приходил уже полгода… После того мысль перекинулась к этому светозарному утру, когда росинки устраиваются на паутинах и тогда открывается необыкновенная красота сетей, а сети эти устраивает паук! И вот тоже попы, разве они, жалкие попы, понимают свое дело… Возможно по тому же самому не видим мы красоту революции.

Красота далеких стран непрочная, потому что всякая далекая страна рано или поздно должна выдержать испытание на близость. Потому истинную прочную красоту художник должен открывать в близком и повседневном.

Охотился опять там же, стреляя неудачно в глухаря. Убил одного только бекаса. Нога болит.

Снимал утром на солнце иву с ее осенними сережками (плоды), и с 1-й линзой и просто на 1 метр. Еще снимал бледное солнце с громадами облаков, на переднем плане верхушки ивы с тончайшим веточками и редкими листьями. Наконец снял середину неба, загражденного облаками с центральным просветом невидимого солнца.

На Дубне никто не запомнит такой водопойки. Две телушки пропали. Унесло ли водой или под шум увели… Мельницы последние снесло. Ругают сов. власть за мельницы, что разорили: сколько было! а теперь, чтобы смолоть 10 п. ржи, нужно везти ее за 50 верст! Мать с дочерью спорила о сов. власти, старуха ругала и хвалила свое время, дочь хвалила сов. власть. Аргументы у них были исключительно крестьянские: «При Миколаше была мука и каша», — говорила мать. А дочь говорила свое… (что Сережа, ее брат, не ходил бы в английской паре и пр.) Эта пара у Сережи все: был комсомольцем, на почту попал, обвинялся в ограблении почты. У него только пара. В таком роде. Между тем, мать с утра жала, а дочь сидела и ничего не делала.

Аргументы матери и дочери одинаково смешны: у матери — мука, у дочери — пара.

В 5 в. хватил проливной дождь, но скоро перестал, и на небе явилась даже радуга, хотя и небольшим кусочком. Я ходил с Бьюшкой в бор, там, в моховой низине налился небольшой прудик. Великая тишина. Высокие сосны отражаются в воде. С огромной высоты капли падают в воду, и музыка эта далеко слышна в бору. От каждой капли вскакивает большой пузырь. Бьюшка тогда идет в воду и вероятно, принимая за что-то живое, хватает этот пузырь.

Солнце село в плотную синюю завесу Потом, когда стало темнеть, синяя завеса в двух местах прорвалась: в одном месте вышла на синем красная птица, в другом — красный всадник на коне.

Ночь прошла под луной вся до света и перемены не было на восходе: из-за тончайших пурпуровых на полнеба барашков поднялось солнце, мало-помалу легкие облака ромбами сложились в белую сеть с голубыми узлами. Громоздились среди дня кучевые облака, была угроза от мутной хмари, но все прошло и день остался прекрасно-задумчивым, время от времени с радостным просиянием.

После холодов мне сегодня утром показалось тепло, но на самом деле все-таки температура обильной росы была, конечно, довольно низкая: пауки вовсе не работали, но самое главное, — много было уснувших стрекоз у земли на цветах и траве, и на ветвях можжевельника. Я снимал одну стрекозу на ветке можжевельника, у головки ее висели две громадные капли росы. Плохо было с крыльями, которые не помещались в глубину резкости 3-й линзы. После оказалось, однако, что сон стрекозы столь глубок, что не только можно выправить крылья, но даже переносить насекомое с ветки на ветку: цепляться может, но не летит: одно плохо, что при переноске стряхивалась с крыльев роса и нельзя бывает сфотографировать крылья, которые делаются прозрачными. Впрочем, в этот раз я делал опыт, в следующий начну разрабатывать тему росы.

Я снимал около часу. Все время Нерль сидела на холодной росе и, не шевелясь, смотрела на работу, как будто ей было интересно. К сожалению, я не мог потом удовлетворить ее охотой в полной мере, потому что чувство радости, сопровождающее выход на охоту утром, теперь связалось с росой на крыльях стрекозы. Из этого я понял, что душа охотника-любителя, даже самого примитивного, непременно питается красотой. И тоже понятно, почему художники, имеющие дело с природой, редко бывают хорошими охотниками: у них есть средство общения с природой более глубокое, чем наивная охота. Тоже и биологи-ученые перестают просто охотиться. Словом, охота это самое наивное разрешение смутного стремления людей к красоте и знанию.

Тем не менее, одну-то птицу мне надо было добыть и я отправился в глубину Селкова. Снимал волосы лешего (лишаи). По-видимому, недра лесные надо изображать именно подобными мелочами, иначе все получается «шишкинский лес». Точно так же и осень нельзя изображать желтеющими деревьями (фильтр отделяет очень слабо), а тоже надо искать частности. (Надо потом снять елку, осыпанную листьями березы, уснувшего шмеля на цветке…) Пробовал снимать лужу, в которую напали желтые листья березы и уже начались какие-то водяные растения. Много снимал веток молодых сосен, обрамленных росой: раз даже пытался схватить из росинок красивую линию. Еще снимал ветку сосны на небе, старые-престарые сыроежки, дерябку, охватившую цветы (попы и желтики).

Возле новой вырубки с осин спугнул глухарей и решил их тут сегодня вечером постеречь. Их надо выслушивать, как они отрывают листья осины, говорят, что старые берут за черенок, а молодые за лист и потому в зобах у молодых листья хватаные, а у стариков целые (и с черенками?).