— Расстреливать будут! — сказала Д. И.

— Виновников? — спросил я, полагая, что ветеринар не досмотрел и вот их за это.

— Да, да, — не поняла меня Д. И., — всех их сорок человек расстреляют, чтобы других не заражали.

— Вздор! — сказал я, — не может этого быть.

И рассказал Д. И. о двух-трех случаях из медицинской практики, когда смерть человека и ему самому кажется желанной и другим очень полезно, а вот нельзя…

— Подумайте, — рассказывал я, — если бы можно было уничтожать безнадежно больных, то непременно это перекинулось бы на бесполезных, потом стали бы отбирать на племя более сильных, а слабых топить. Чуть нехватка в чем, и лишних долой. С землей-то как хорошо: переумножились люди и чистка! Да разве так можно! да разве можно поверить тому Кимренскому сапу, Господь с вами Домна Ивановна!

Равнодушно так ответила Д. И.:

— За что купила, за то продаю, Михаил Михайлович, слышала от людей, сказывали, что болезнь заразная, неизлечимая…

Тяжело мне было, главное, потому, что речь моя так и не возвратила Домне Ивановне ее прежнее, очевидно умирающее в ней сознание. Правда, столько расстреливают людей признанных гражданами вредными, почему же не расстрелять зараженных этой страшной неизлечимой болезнью людей.

И вот это не все. Продолжение было у меня в Сергиеве. В самый день Пасхи вчера пришла Евг. Ив. Гиппиус (мужики ее зовут «гепеусиха», а интеллигенция из-за этого шепчет, что она в ге-пе-у).

Вот, чтобы занять ее, стал я рассказывать о нравственной деградации и как примером воспользовался случаем мнимого расстрела сорока человек в Кимрах за сап.

— Так и было! — воскликнула Гепеусиха.

И рассказала один случай, что молодая девушка губы помазала помадой, заразилась сапом и пошла показать прыщик доктору. Этот доктор будто бы дал ей порошок и велел принять после обеда и лечь в кровать. Так она и сделала. Приезжает карета скорой помощи. Спрашивают девушку. Отвечают, что спит. — Нет, говорят — она не спит, а умерла.

— Не было этого! — сказал я.

— Зарегистрировано, — ответила Гепеу, — и есть такое распоряжение Совнаркома о сапе и какой-то еще болезни.

— Хорошо, — сказал я, — завтра я иду к Заведующему больницей и потребую от него распоряжение.

Гепеусиха вдруг опомнилась. Ведь она этот случай выдумала в тон рассказу моему о 40 расстрелянных в Кимрах и выдумала именно для того, чтобы этим случаем оттенить мораль большевиков. Точно так же и сосед ее в мещанской слободе извозчик Устин, когда крикнут «большевиков бить!», схватит нож и побежал «помогать». Гиппиус этим рассказом (большевиков) помогала бить. Но вдруг опомнилась, струсила и сказала:

— Очень возможно, в этом обществе и я отупела.

Александр Гаврилович Марконетт.

Часто не поймешь этих воспитанных аристократов, — кажется, глуп, и вдруг скажет такое, чего и очень умному не сказать. Это бывает, когда их обыкновенный ум приходит в соприкосновение с залежами богатств их кровного воспитания (благородство). Условие благородства — это непосредственная соприкосновенность крови с идеей (органичность), напротив, хам носит идею, как маску (отсюда бой, война, т. е. восстание крови за идею).

— Родина? я служу династии и у меня родина, какая может быть родина без династии?

Николай 1-й, Аракчеевщина, военизация страны^{68} — вот идеал. Русский фашизм (черносотенство).

Универсальный аристократизм, как возможная составная часть общественного понимания будущего: был князь буржуа говорят: «и у нас есть не хуже» и он доказал. Так вот чтобы и последний разряд рабочих и мужиков мог сказать: «и у нас есть люди не хуже, чем у князей и буржуа». Освобождение творческой личности из недр всего народа, без отношения к классу. Соединение всех освобожденных. Фашизм противоположен коммунизму: первый вызывает творческую личность из недр для работы вне классов и для всех классов, второй напротив, устремляется к классу и творчество жизни возлагает не на собор внеклассовых личностей, а на коллектив машинно-принудительно организованных классовых единиц. Те и другие организации общества являются в бедственном состоянии народов, так сказать в силу военно-полевой необходимости. Нормально — это правое и левое крыло общества, два потока: обиженные в правой стороне текут в левую и, наоборот. Раз нет сосуществования этих сторон, то они чередуются во времени: после монархизма коммунизм, после этого опять монархизм.

Элементарное для среднего нравственного и умственного сознания понятие он иногда принимал, как совершенно новое для себя и объяснял это своей умственной и нравственной отсталостью. Часто признаки глупого он ставил выше признаков умного. Это бывало оттого, что рядовой человек подходил к этим понятиям, как к данным и с готовым умом. А он свой ум всегда ставил вразрез с чужим и, когда его медленно доходящее, зреющее десятками лет свое собственное опытное понимание встречалось согласно с чужими давнишними — он вдруг чувствовал себя дураком и отставшим.

У Марконетта (как все говорят глупого человека) много чего-то данного ему воспитанием и он легко может ставить в тупик образованного и умного человека.

За час, за два можно пройти на середину тока. Глухари спят. Вдруг что-то треснуло. Совсем похоже: человек крадется к току, или большой зверь. А это, может быть, глухарь спросонья отломил клювом сучок. По поломанным сучкам под сосной узнают, что на ней сидел, кормился глухарь.

Токуют два раза: когда чуть рассветает (чем дольше, тем темней) и потом когда восходит солнце.

Хорканье — тревожный сигнал одного, когда под песню охотник подходит к другому.

Коп — Коп (Тэк — тэк) — интересно таинственностью: лес и этот… звук (Звон к заутрене — …).

Централизованный ток.

У многих драки (глухарей и косачей).

22 Апреля. Теплая ночь и теплое утро. За ночь сок плакучей березы из корней вверх подавался так сильно, что утром пропитывал через сережки, на всех двойных рожках висело по две капли, как после дождя, все березы были в радостных слезах, и только теперь я понял, почему березы с длинными опущенными как волосы, ветками, называются плакучими; ведь это явление могло быть только при опущенных веточках.

Это было самое певчее утро, какое только бывает весной: пели все зяблики, все дрозды. «Плыть, плыть, плыть!» — раздался в лесу чрезвычайно резкий крик, прилетела желна и забарабанила по сухому стволу с такой силой, что, не зная, подумаешь на какую-нибудь машину, вроде того трактор в колхозе налаживают. Глухарь ли спросонья, желая поразмяться ночью отломал наверху сучок, или дятел — лесной доктор, выбирая насекомых из пораженных мест дерева, задел своим носом за живое и поранил березу — только все время с высоты березы капало вниз, мерно, как по часам — сверкало и тюкало.

На опушке тающий снег оставил широкую мелкую лужу, солнце прогрело ее сильно до самого дна, через прелую листву пробилась тонко-иглистая изумрудная трава, и тут все местные лягушки собрались метать икру, и их хор урчащий был далеко слышен. Было бы омерзительно глядеть на них, если не были они лягушки: что с них спрашивать! выпучив глаза на меня и все-таки не слезая друг с друга, все они тут наметали такую массу икры, что я решил все эти их занятия сфотографировать. Собрались какие-то ребята, и не смея спросить меня, в чем мое дело, стояли выпучив на меня глаза, как лягушки. Сняв это действо, я объяснил ребятам, зачем я снимаю лягушек.

Один из них спросил: «Специально этим занимаетесь? — Специально, — ответил я и, показав на винтовочку, добавил: — А если встретится утка — убью. — Факт!» — ответили все хором ребята.

Ранняя ива цветет, и пчелы на ней работают. Осина цветет, и ольха еще не сбросила на землю сережки. У березы стали такие большие почки и рожки, что она совсем как шоколадное дерево. Трава на лужайках показалась и на ней уже держится роска, но в лесу, в общем, все очень серо, только напряженно так, что когда увидишь неожиданно кустик цветущего волчьего лыка, подумаешь: — Вот не выдержало и прорвалось.