В четверг 24-го еду заключать договор о втором издании Собрания. Предстоит трудная серия дружеских вечеринок в Царском Селе. В четверг выехать в 7 у. В 10 ч. по ружейным делам. В 11 ч. — «Охотник». В 12 ч. — Федерация — разговор о Разумнике, о «простоте». Обед. К Леве.
Сегодня после чая к Ломакину за советом. Завтра подать заявление о постройке, о вступлении в Союз печати, послать книги Коте, купить одеколон, разменять 100 руб.
Собрание: 1) «Охота за счастьем» — 12 лист.
«Колобок» — 10
«От земли» — 12
«В краю непуганых птиц» — 10
«Родники» 9 л., добавить 7 лист.
1) Итак. «В краю непуган. птиц» — 6 листов
2) «Родники Берендея» — 9 листов
3) «Колобок» — 10 листов
4) «Охота за счастьем» — 12
5) «От земли» — 12
6) «Кащеева цепь» — 12
7) «Кащеева цепь» — 12
8) «Журавлиная родина» — 12
_________
85 листов
Всего 17 600 руб. по 500 в месяц с января 1929 г. = 35 мес. = 3 года, т. е. до 1932 г. — мне будет тогда 59 лет, если жив буду.
Сочинения 1-е издание 6 томов.
Всего 68 листов.
Сочинения 2-е издание 8 томов.
Из «Родников» выпадет — 4¾ листа, остается 9 листов.
В «Краю непуганых птиц» — выпавшие из «Родников» 4¾ + 1¼ = 6 листов + 3 листа иллюстраций = 9 листов.
Из «Колобка» выпадет 1 лист и переходит в новый том «Журав. родины».
«Журавлиная родина» — 13¾.
План 2-го издания.
1-й том — «Охота за счастьем» остается по-прежнему.
2-й том — «В Краю непуганых птиц» с иллюстрациями 9 листов.
Для 2-го издания это новая книга в целом, но часть ее 4 ¾ листа берется из тома «Родники Берендея». Иллюстрации должны быть сделаны художником по фотографиям. Рамки, заставки и концовки удалить.
3-й том — «Колобок», из него удаляется последний лист «Детские рассказы» и переходит в последний 8-й том «Журавлиная родина».
4-й том — «Родники Берендея», из его 13¾ лист. 4¾ со стр. 153-й (шмуцтитул «В краю непуган. птиц») — по 324 стр. (включительно) переносятся в том 2-й «В Краю непуган. птиц». Остается 9 листов.
5-й том — «От земли и городов» остается по-прежнему.
6-й и 7-й — «Кащеева цепь» — по-прежнему.
8-й т. — «Журавлиная родина» — новая книга, 13 или 14 листов.
Библиография из 6-го тома 1-го издания переносится в 8-й в дополненном виде.
Все книги, за исключением «Журавлиной родины», представляются в готовом для издания виде. «Журавлиная родина» может быть доставлена к 1-му Апреля.
Число листов 2-го издания от 83 до 85.
31 Января. Вчера вернулся из Питера. Вот что я там сделал. Пятница: заказал у Разумника телескоп для «Savage», заключил договор на второе издание Собрания. Вечер у Шишкова, слушал его пьесу{46}. Суббота: утром был занят в Гизе, вечером читал у Разумника «Журавлиную родину». Воскресенье провел у Разумника, вечером у Толстого слушал его пьесу «Петр»{47}. Понедельник: посетил Виктора Сергеевича Миролюбова, вечером от скуки попал в кино Титан. Вторник: обедал у Груздева и выехал вечером домой.
Морозы ужасные! Послать книги Миролюбову и Разумнику для Пушкин, дома. Книги достать у Сабашникова.
Замятин открыл в моем писании «обнажение приема», а потом сказал: «Это недурной прием, я сам лет пять тому назад пробовал написать один рассказ этим приемом». Пришлось познакомиться с учением Шкловского{48}, — очень интересно. Уж очень вышло странно: я думал, пишу авторскую исповедь, а они признали в этом форму обнажения приема, по Шкловскому притом.
Обнажение приема. Написав эту книгу, я прочел ее первые главы в кругу литераторов. Два часа терпеливые товарищи слушали мое чтение, после того один из них сказал: «Это обнажение приема». Кроме одной книжки Шкловского о Льве Толстом{49}, я из его сочинений ничего не читал и никакого не имел ясного представления о формальном методе. Я хотел написать авторские признания, изложить свои домыслы о творчестве с иллюстрациями, чтобы этим ответить на обращенные ко мне запросы: «раскрыть тайны творчества». Меня очень смущала при этой работе возможность выйти за пределы искусства и претенциозно высунуться учителем молодого поколения. Вот почему я в этой работе свои мысли высказывал не абсолютно, а только относительно их рабочей ценности в своем собственном литературном производстве, вроде как это сделано у Станиславского в его книге «Жизнь в искусстве». Конечно, меня брал задор и в этом случае остаться художником слова и найти в процессе признания такой прием, чтобы эта исповедь сделалась не скучным вступлением к роману. И вот первые услышанные мною слова от опытного литератора были:
— Это обнажение приема по Шкловскому.
После того, пораженный и уязвленный, сказал я:
— Честное слово, я не читал Шкловского и писал без приема.
— Четного слова нет у художника, — ответил формалист, — вернее, оно есть, но тоже как прием. И чего вы волнуетесь, обнажение приема — недурно, лет пять тому назад я сам пробовал этим приемом написать одну повесть…
Я был уязвлен до конца. Мне казалось это небывалым в литературе, чтобы автор, сочиняя свою повесть, в то же время не исчез в ней, а сохранился отдельным лицом или обывателем со своей домашней философией. И вот оказалось, что и я сам со своей бородой, лысиной, слабыми руками, стальными ногами и каким-то зеркальцем под ложечкой, где непрерывно сменяются острая боль и яркая радость, я — сам без остатка ни больше ни меньше существую как «прием».
Я был подавлен и не мог найтись в защите себя: ведь я не имел никакого понятия о формальном методе!
Ко всему этому один блестящий драматург, бывший среди слушателей и тоже, как и я, не имевший <1 нрзб.> дела с формальным методом, сказал:
— Я признаю твою вещь очень хорошей, но только с тех страниц, когда начинается действие, а эти все предшествующие рассуждения о творчестве, ей-Богу, неинтересны.
Тогда выступили друзья в защиту меня. Один привел в пример «Бесы» Достоевского, где в начале тоже есть скучные страницы. Мало того! Он говорил, что скучное вступление необходимо, тогда получается гуще, значительней. Мало того! Он говорил, что за эти скучные страницы авторских признаний он готов отдать много талантливых и даже гениальных строк.
— Ведь только тут, — говорил он, — автору есть время немного пожить как человеку, потом он неминуемо должен исчезнуть.
В заключение один добрый приятель посоветовал:
— Тебе надо весь твой груз как-нибудь переслоить.
Потом очень хвалили мои боковые сцены, высказали множество комплиментов, и сам формалист тоже обласкал меня такими словами:
— Я теперь понял вас: прием родился у вас бессознательно, и этим вы отличаетесь от тех, кто пользуется им как рецептом. Вы не с Шкловским в родстве, а с Т…, автором комедии «Кот в сапогах». В этой комедии обнажение приема представлено во всем блеске, у вас немного неуклюже, по-русски…
— Я тоже думаю, — сказал Вячеслав Шишков, — надо немного переслоить пустоту.
Начало «Журавлиной родины».
Неизвестные птички. Вот я что заметил в себе, если скажут: «ваше произведение блестящее, но пустое, в нем нет содержания», — это не так уязвит, если скажут: «очень глубоко, но трудно слушается». Словом, сочинителю лучше быть талантливым дураком, чем разумнейшей и человечнейшей бездарностью. И потому «густота» меня больше задела, я внял совету друзей и решился как-нибудь ее растворить. Мне пришло в голову, что для этого надо только вспомнить побольше жизненных подробностей, сопровождающих возникновение повести, изложить все по правде, как было в действительности и, если я художник, то рано или поздно вся моя «действительность» останется «формой» безукоризненной, как будто с одной стороны я все делал строго по Шкловскому, но с другой, только я, единственный во всем мире, мог так сказать, потому что ведь я же единственный могу сказать правдиво о той смене горя и радости, которая происходит у меня под ложечкой… Кто там был? Только я. Вся действительность там — это моя уверенность в ней. Никаким честным словом я, художник, не могу уверить других, и «прием» необходим мне совершенно для создания формы своей уверенности, доказательной и для других.
