Люди не только не виноваты, но даже и вовсе не плохи, если вникнуть в каждого. Плохое у них получается от бедности и безработицы.

Мужчина ищет единства и, если приходится ему быть вдвойне, то он за то и не считает себя тогда человеком. Женщина, если раздвоится, то часто не чувствует в этом никакого греха и, будучи в двух лицах, внутри себя это как-то оправдывает, благодаря чему каждое лицо в отдельности бывает искренним. Ложь — это порок, слабость мужчины или просто женская практика.

10 Января. Вчера только после полуночи начал стихать ветер, показались звезды. В расчете на короткие следы мы с Трубецким вышли на охоту в княжеские места. Мы упустили из виду, что зайцы две ночи из-за метели не выходили и, когда стихло и стало морозить, все разом бросились на корм. С полночи до свету они так натоптали, что было хуже трехдневной многоследицы. У князя вышла осечка. Ничего не убили.

Мы заметим этот денек как первый день весны света: при довольно сильном морозе солнце пригревало щеку.

Нечто вроде позиции. Простейшие рассказы, к которым влечет меня, — это я понимаю, как стремление к делу не для денег или <1 нрзб.> для славы, и еще в этом есть тоже и, вероятно самое главное, желание оберечь себя от иллюзорности литературного дела. У наших романистов, начиная с Пушкина, это было в традиции, сочиняя роман, посмеяться вообще над романом, как иллюзией, вероятно, в тайной надежде, что вот мой-то роман, мое слово будет значить как действительная жизнь. По всей вероятности, так и раскрывается понятие «простота», о которой у нас все сверху и донизу всегда говорят, как о чем-то самом хорошем.

Однако, у некоторых наших величайших писателей это стремление в искусстве к «простоте» кончалось разрывом с искусством и побегом в религию, искусство они объявляли «художественной болтовней» или искушением черта. Я привык объяснять себе (может быть, ошибаюсь), что такой побег объясняется не действительной немочью искусства, а крушением личности художника, не сумевшего побороть в себе искушение дать больше, чем может дать искусство, все как бы сводится у них к неудаче в обожествлении созданного ими образа. Я сильно подозреваю, что Христос в поэме Блока «Двенадцать», грациозный, легкий, украшенный розами, есть обожествленный сам поэт Блок, вождь пролетариев. Эту свою догадку я очень подтверждаю себе наблюдениями мистическо-хлыстовской среды, окружавшей поэта. Ведь было даже время незадолго перед этим, когда самый маленький петербургский поэт не только где-нибудь в «Аполлоне» или «Золотом руне», а просто в «Копейке» или «Биржевке» говорил: я — бог.

Я привык думать — может быть, я ошибаюсь, — что в русской литературе наметились две линии, пушкинская, в которой поэт, творец формы, остается верным до конца своему служению, и другая, в которой он не удовлетворяется служением и выходит из сферы искусства, балансируя между смешным и великим. Кажется, нелюбимый у нас «эстетизм», служение искусству для искусства, является из второй «нескромной» линии.

Для меня лично дело как-то не дошло до такой заостренности и такого большого размаха. С первых дней занятие литературой сделалось моим ремеслом, и если что и получилось сверх съеденного мной за труд хлеба, то вышло нечаянно, по усердию и ревности. А стремление к простоте детского рассказа явилось из моего убеждения, что писать нужно хорошо не потому, что на свете все неважно, был бы мастер слова, а как раз наоборот: писать надо о всем, потому что на свете все важно. Эта формула мне годится для борьбы с эстетами, я скажу им на их слова «мастер может о всем написать все неважно, был бы мастер»: «Все важно, а я выберу из всего этого то, что мне милей». С другой стороны, если придут плохие мастера с важными вопросами, я скажу им: «Бросьте грандио-манию, пишите хорошо о малых вещах, потому что на свете все важно».

16 Января. Метели. Лес завален. Вчера ездили с Петей в Москву. Купили винтовку Savage. Разумник начнет дело с договором о втором издании. На той неделе в понед., вторн. надо ехать в Питер.

О простеце. Думаю о происхождении у нас культа «простеца». Религиозные корни. Православие. Обожествление простеца («народ — богоносец»). Разложение простеца.

Пошли пристреливать «Savage». Предвидели большую работу по сооружению из снега опоры для точной стрельбы. А когда пришли, там все было сделано по всем правилам военной техники. На этом месте учили стрелять красноармейцев, опоры сделаны были солдатами для себя, но нам пришлись так, даром, что казалось, будто какая-то благодетельная сила служила нам. Отсюда открылось мне, что может быть, если удается в деле и кажется, будто какая-то неведомая сила несет тебя на руках и так чудесно помогает тебе, то это значит — до тебя тут допрежь много поработали другие люди и тебе так легко, потому что все материалы приготовлены и дожидаются твоей мастерской руки. Я заключаю на свой талант, что, может быть, он и есть наиболее яркое выражение той энергии, которая освобождается при сотрудничестве. Как государственного деятеля отличает исключительно от других способность к выбору сотрудников, так и художником делает любовное родственное прикосновение его к материалам, которые ожидают своего волшебника: «приди и возьми!»

Очень возможно, что эта снежная траншея с насыпями делалась охотно здоровыми солдатами, возможно, это был труд подневольный. В том и другом случае он был… в отношении моего гениального выстрела, труд бессознательный, и только я даю лицевое выражение всему этому безымянному труду, я — вольный стрелок.

17 <Января>. Гоняли с Петей русака вокруг Ильинки, Соловей ходил шагом, и в снегах была видна только его голова. Ничего сделать не могли и уморились до крайности. От лазанья в снегах было жарко, это была какая-то снежная война. Утром было тепло, к вечеру сильный мороз. Лес совершенно завален снегом, и так это красиво!

18 <Января>. Ночью опять выпал снег и утром стало тепло, почти до капели. Петя поехал в Москву за винтовкой Holland.

Начинается жизнь радостью и кончается унынием смерти. Есть люди, которые нарочно мучают себя всю жизнь, чтобы достигнуть смерти как радости избавления от мучений жизни. Вот ужас!

В моей душе вечная тревога, в которой радость постоянно меняется местом с печалью, и эта печаль тоже вспоминается как радость, если спускаешься до тупого безразличия, а последняя ступень — головная боль и бездействие. И вот как ясно иногда бывает, что вся эта смена жизнеощущения непременно кончится последним падением, унизительной смертью, что нет возможности, отдаваясь радостям жизни со всей страстью, сделать конец свой осмысленным, что это закон всей жизни, она начинается радостью и должна кончиться унынием смерти. Вспоминаются люди, которые нарочно мучают себя всю жизнь, чтобы достигнуть смерти, как радостного избавления от сознательно принятых на себя мучений. Вот до какого ужаса и уже окончательной бессмыслицы жизни доводит сопротивление человека смерти, стремление его к управлению жизнью. Да не будет же сего у меня! Есть не умирающая победная радость творчества самой жизни вокруг себя.

Вот уже несколько дней я хожу счастливым от письма Дунички^{45}, которая говорит, что надпись моя на одной книге довела ее до радостных слез. А я только и написал то, что она была моей первой учительницей и за свою литературу я должен благодарить, прежде всего, ее.

22 <Января>. День смерти Ленина. Совещались, как быть с флагом, с чердака из слухового окошка нельзя в этом году спустить — улетит Терентий. Решили повесить на воротах.