Притом, как бы ни был ослеплен молодой человек, какая бы ни была повязка на его глазах, какое бы смущение ни вселила ему страсть в сердце, в рассказах Женевьевы заметно было столько пропусков, запинок, утаек, на которые в ту минуту он не обратил внимания, но которые впоследствии пришли ему на ум и страстно мучили. К тому же его не могло не беспокоить, что Моран был волен разговаривать с Женевьевой так часто и так продолжительно, как ему хотелось, а также и уединение, в котором оба они оставались всякий раз по вечерам. Скажем более, Морис, став ежедневным гостем, не только был совершенно свободен с Женевьевой, которая охранялась своей ангельской чистотой от всех покушений молодого человека, но он даже сопровождал ее в небольших отлучках, которые молодая женщина вынуждена была делать иногда из дому.

Хотя в этом доме с ним общались по-дружески, его все же удивляло то, что чем больше искал он (правда, может быть, и для того, чтобы проще было наблюдать за чувствами, которые он подозревал у Морана и Женевьевы) близкого знакомства с Мораном, который умом своим, несмотря на предубеждение Мориса, нравился ему больше других, этот странный человек, казалось, сам не хотел сближаться с Морисом. И он горько жаловался на это Женевьеве, не сомневаясь, что Моран угадал в нем соперника и что ревность заставляет его удаляться от него.

– Гражданин Моран ненавидит меня, – сказал однажды он Женевьеве.

– Вас, – отвечала Женевьева, смотря на него с удивлением, – вас ненавидит Моран?

– Да, я в этом уверен.

– А за что ему вас ненавидеть?

– Угодно ли, чтобы я сказал, за что? – вскричал Морис.

– Разумеется, – ответила Женевьева.

– Извольте! За то, что…

Морис остановился. Он чуть было не сказал: за то, что я вас люблю.

– Я не могу вам сказать за что, – закончил Морис, покраснев.

Свирепый республиканец был робок рядом с Женевьевой и смущался, как молодая девушка.

Женевьева улыбнулась.

– Скажите лучше, – продолжала она, – что между вами нет взаимной симпатии, и тогда я, может быть, поверю вам. Вы от природы пылки, одарены блестящим умом, принадлежите свету. Моран торговец и химик. Он робок и скромен… Эти робость и скромность не позволяют ему сделать первый шаг.

– Да кто же просит его делать первый шаг ко мне? Я их сделал пятьдесят. Он ни одного навстречу. Нет, – продолжал Морис, покачав головой, – нет, это, наверное, не то.

– Так что же?

На другой день после этого объяснения с Женевьевой он прибыл к ней в два часа пополудни и застал ее готовой выехать.

– А, добро пожаловать, – сказала Женевьева. – Вы не откажетесь быть моим кавалером?

– Куда вы едете? – спросил Морис.

– Я еду в Отейль. Погода прекрасная, мне хотелось бы пройтись. Карета отвезет нас за заставу, где и будет дожидаться, а потом мы пешком проберемся до Отейля, и когда я сделаю все, что мне нужно, мы возвратимся в ней домой.

– О, – сказал восхищенный Морис, – какое очаровательное препровождение дня вы предлагаете мне!

Молодые люди отправились. Проехав Пасси, они вышли из кареты на опушке леса и продолжали прогулку пешком.

Дойдя до Отейля, Женевьева остановилась.

– Подождите меня в конце парка, я возвращусь к вам, когда кончу свои дела.

– К кому вы идете? – спросил Морис.

– К одной приятельнице.

– К которой я не могу вас проводить?

Женевьева покачала головой и улыбнулась.

– Невозможно, – сказала она.

Морис закусил губы.

– Хорошо, – сказал он, – я подожду.

– Что с вами? – спросила Женевьева.

– Ничего. Долго ли вы там будете?

– Если бы я знала, что это может вас расстроить, Морис, что вы сегодня заняты, – сказала Женевьева, – я бы не побеспокоила вас просьбой оказать мне услугу и поехать со мной. Тогда я попросила бы…

– Гражданина Морана, – живо прервал Морис.

– Нет, вы знаете, что гражданин Моран уехал в Рамбулье на завод и только вечером должен возвратиться домой.

– Так вот почему дано мне преимущество!

– Морис, – кротко сказала Женевьева, – я не могу заставить ждать ту особу, которая назначила мне свидание. Если вам затруднительно опять проводить меня, возвратитесь в Париж, только пришлите мне карету.

– Нет, нет, сударыня, – живо сказал Морис, – я к вашим услугам.

И он поклонился Женевьеве, которая вздохнула и пошла в Отейль.

Морис отправился на назначенное место свидания и стал прохаживаться взад и вперед, сбивая хлыстиком верхушки трав, цветов, которые попадались ему; впрочем, избранное им пространство для прогулки было очень ограниченным. Морис проходил несколько шагов и возвращался назад.

Мориса терзало желание знать: любит ли его Женевьева или нет? Она вела себя с молодым человеком как сестра, как друг; но он чувствовал, что этого уже недостаточно. Он ее любил другой любовью. Она стала его постоянной мыслью в течение дня, сновидением ночью. Было время, что он одного только желал – увидеть Женевьеву; теперь этого было мало, ему нужно было, чтобы Женевьева любила его.

Женевьевы не было целый час, который показался ему вечностью. Потом он увидел, как она приближается к нему с улыбкой. Но Морис пошел навстречу, насупив брови. Так создано бедное сердце наше: оно старается найти себе горе даже среди счастья.

Женевьева схватила с улыбкой руку Мориса.

– Вот я и вернулась, – сказала она. – Виновата, друг мой, что я заставила вас прождать.

Морис отвечал поклоном головы, и оба они вошли в густую, тенистую, широкую аллею, которая должна была привести их к большой дороге.

Это было в один из тех очаровательных весенних вечеров, когда всякое растение посылает свое благоухание к небу, когда всякая птичка, неподвижно сидящая на ветке или порхающая по кустарникам, посылает свой гимн любви Богу; один из тех вечеров, наконец, которому, кажется, предназначено остаться в воспоминаниях.

Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.

– Что с вами? – вдруг спросил Морис. – И что так опечалило вас сегодня?

Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.

Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.

– Но вы сами, – сказала она, – не печальнее ли обыкновенного?

– Да, – сказал Морис, – у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…

– Вы несчастливы!

– Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?

– Но чему приписываете вы эти страдания? – в замешательстве спросила Женевьева.

– Если бы я был мнительным, – с горьким смехом отвечал Морис, – то сказал бы, что у меня расстроены нервы.

– А теперь вы страдаете?

– Ужасно, – отвечал Морис.

– Поедем домой.

– Как! Уже, сударыня?

– Разумеется.

– Ах, и точно, – проговорил молодой человек, – я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.

Женевьева взглянула на него с упреком.

– О, опять? – сказала она.

– Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? – сказал Морис. – Сами виноваты.

– Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? – спросила Женевьева.

– Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.

– Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?

– Вы правы, я в самом деле слишком взыскателен, – пылко подхватил Морис. – Идемте повидаться с гражданином Мораном, идемте.

Досада охватила сердце Женевьевы.

– Да, – сказала она, – идемте повидаться с гражданином Мораном. Это такой друг, который никогда меня не огорчал.

– Такие друзья – сокровище, – сказал Морис, задыхаясь от ревности, – и я желал бы такого себе.