— По крайней мере, после такого пожертвования, сударь, оставят ли меня в покое?

— Думаю.

— Меня не станут беспокоить?

— Надеюсь.

— А если, вопреки всякой справедливости, меня станут преследовать?

— Тоща вы сошлетесь на меня. Но ваши писцы согласятся ли идти в солдаты?

— Будут очень рады.

— Вы уверены?

— Да, однако ж лучше бы не говорить им…

— О чести, которая им предстоит?

— Это было бы благоразумнее.

— Так что же делать?

— Очень просто: я отопило их к вашему другу. Как зовут его?

Капитан Ковнньяк.

— Я отошлю их к вашему другу капитану Ковиньяку под каким-нибудь предлогом. Лучше было бы, если б я мог послать их за город, чтобы не случилось какого-нибудь шума.

— Да, чтобы жители Орлеана не вознамерились высечь вас розгами, как сделал в древности Камилл с тем школьным учителем.

— Так я пошлю их за город.

— На большую орлеанскую дорогу, к примеру.

— В ближайшую гостиницу.

— Хорошо, они встретят там капитана Ковиньяка, он предложит им по стакану вина — они согласятся, он предложит выпить за здоровье короля — они выпьют, и вот они солдаты.

— Бесподобно, теперь надобно позвать их.

Прокурор позвал обоих писцов.

Фрикотен был маленький плут едва четырех футов роста, коренастый, живой и смышленый. Шалюмо был высокий дурак, тонкий, как спаржа, и красный, как морковь.

— Господа, — сказал им Ковиньяк, — прокурор ваш дает вам тайное и важное поручение: завтра утром вы поедете в первую гостиницу по дороге из Орлеана в Блуа и возьмете там бумаги, относящиеся к тяжбе капитана Ковиньяка с герцогом де Ларошфуко; прокурор даст каждому из вас по двадцати пяти ливров в награду.

Доверчивый Фрикотен подпрыгнул от радости. Шалюмо — он был поосторожнее товарища — взглянул на прокурора и на Ковиньяка с выражением крайней недоверчивости.

— Позвольте, — сказал прокурор, — погодите, я еще не обещал этих пятидесяти ливров.

— А эту сумму, — продолжал Ковиньяк, — прокурор получит от процесса капитана Ковиньяка с герцогом де Ларошфуко.

Метр Рабоден опустил голову, он был пойман: следовало или повиноваться, или идти в тюрьму.

— Идет, — сказал он, — я согласен, но надеюсь, что в обмен вы дадите мне расписку.

— Вот она, — отвечал сборщик податей, — изволите видеть, я предупредил ваше желание.

Он подал ему бумагу, на которой были написаны следующие строки:

“Получено от метра Рабодена, верного подданного его величества, пятьсот ливров как добровольная помощь королю для войны против принцев”.

— Если вы непременно хотите, — сказал Барраба, — то я внесу в расписку и обоих писцов.

— Нет, нет, очень хорошо и так.

— Кстати, — сказал Ковиньяк прокурору, — велите Фрикотену захватить барабан, а Шалюмо — алебарду; все-таки не надо будет покупать эти вещи.

— Но под каким предлогом могу я дать им такое приказание?

— Под предлогом, чтоб им было веселее в дороге. Мнимый полицейский и самозваный сборщик податей ушли. Прокурор остался один. С ужасом вспоминал он об угрожавшей ему опасности и радовался, что отделался от нее так дешево.

VII

На другой день все случилось так, как желал Ковиньяк. Племянник и крестник приехали на одной лошади. За ними явились Фрикотен и Шалюмо, первый с барабаном, второй с алебардой. Когда им сказали, что они имеют честь поступать на службу к принцам, они несколько заупрямились, но препятствия были устранены угрозами Ковиньяка, обещаниями Ферпозона и доводами Барраба.

Лошадь племянника и крестника предназначили на перевозку багажа, а так как Ковиньяк набирал пехотную роту, то они не могли возражать.

Отправились в путь. Шествие Ковиньяка походило на триумф. Оборотистый фрондер нашел средство увлечь на войну самых упорных поклонников мира. Иных он вербовал именем короля, других — именем принцев; одни думали, что служат парламенту, другие воображали, что будут содействовать королю английскому, который намеревался высадиться на берег Шотландии, чтобы отвоевать свое королевство. Вначале в отряде чувствовалось некоторое несоответствие характеров, разница в требованиях людей, но лейтенанту Ферпозону, вопреки его собственным ожиданиям, удалось — хотя и с трудом — добиться пассивного послушания. Во всяком случае, постоянно сохраняя ото всех в тайне свои цели (что было, как уверял Ковиньяк, необходимо для успеха предприятия), он заставлял солдат и офицеров идти вперед, не зная, что они будут делать. За четыре дня по выезде из Шантийи Ковиньяк набрал двадцать пять человек, и составился уже отряд, имевший довольно забавный вид. У многих рек, которые с таким громким шумом вливаются в море, истоки бывают куда менее внушительными.

Ковиньяк искал базу для своих действий. Когда он приехал в селение между Шательро и Пуатье, ему показалось, что он нашел желаемое место. Оно называлось Жольне. Ковиньяк вспомнил, что был тут один раз вечером, когда привез приказание герцога д’Эпернона Канолю, и основал главную квартиру в гостинице, потому что тут, как он помнил, его сытно накормили. Впрочем, и выбирать было не из чего: мы уже сказали, что в Жольне была только одна гостиница.

Утвердившись таким образом на большой дороге из Парижа в Бордо, Ковиньяк имел за собой войска герцога де Ларошфуко, осаждавшего Сомюр, а перед собой — войска короля, собиравшиеся в Гиени. Он мог примкнуть к тем или другим, но пока не хотел приставать ни к той, ни к другой партии; а до тех пор ему нужно было набрать человек сто, которых он мог бы с успехом использовать. Набор шел спешно, и Ковиньяк завершил уже почти половину важного дела.

Однажды Ковиньяк, использовав все утро на охоту за людьми, сидел, по обыкновению, у ворот гостиницы и разговаривал со своим лейтенантом. Вдруг он увидел в конце улицы молоденькую даму верхом. За нею ехал конюх и два навьюченных мула.

Легкость, с которой хорошенькая амазонка управляла своей лошадью, упрямый и высокомерный вид конюха напомнили что-то Ковиньяку. Он положил руку на плечо Ферпозона, который в этот день был не в духе, и шепнул ему, указывая на амазонку:

— Вот пятидесятый солдат моего полка, или я умру!

— Кто? Эта дама?

— Да, она!

— Да что ж это такое? У нас уж есть племянник, готовившийся в адвокаты, и крестник, собиравшийся стать священником, два прокурорских писца, два лавочника, медик, три булочника и два крестьянина; кажется, довольно негодных солдат, а вы хотите прибавить к ним еще женщину… Ведь придется когда-нибудь и сражаться!

— Да, но наше состояние не превышает еще двадцати пяти тысяч ливров (читатель видит, что это состояние увеличивалось вместе с отрядом как снежный ком); если б можно было достичь круглой цифры, тридцати тысяч, я думаю, это было бы не худо.

— А! Если смотреть на дело с этой стороны, то вы совершенно правы, мне сказать нечего.

— Молчи! Ты сейчас увидишь!

Ковиньяк подошел к молодой даме, которая остановилась перед окном и разговаривала с трактирщицей, отвечавшей из комнаты.

— Ваш слуга, сударь, — сказал он, ловко приподнимая шляпу.

— Вы величаете меня сударем? — спросила дама с улыбкой.

— Именно вас, прелестный виконт.

Дама покраснела.

— Я вас не понимаю, — возразила она.

— Очень хорошо понимаете, потому что покраснели до ушей.

— Уверяю вас, сударь, вы ошибаетесь.

— О нет, нет! Я очень хорошо знаю, что говорю.

— Перестаньте шутить, прошу вас.

— Я не шучу, виконт, и вот вам доказательства. Три недели тому назад я имел честь встретить вас в мужском платье на берегах Дордони в сопровождении вашего верного Помпея. Господин Помпей все еще служит у вас? А, вот и он сам! Уж не скажете ли вы, что я не знаю и дорогого господина Помпея?

Конюх и дама посмотрели друг на друга с изумлением.

— Да, да, — продолжал Ковиньяк, — это удивляет вас, прелестный виконт, но вы не осмелитесь сказать, что я встретил не вас на дороге из Сент-Андре-де-Кюбзак в четверти льё от гостиницы метра Бискарро.